– Правда ваша, – пробормотал он, кое-как утверждаясь наневерных ногах. – А все ж ноет ретивое. И кто охальник?! Божий слуга! Мало ему,что свою попадью прошлый год схоронил, церковь при нем ветшает, приходзабросил. Пьет да по гулящим бабам шастает, вон, присылали за ним о прошлуюнеделю из крепости Раненбургской службу справить в тамошней часовне – да где,валялся пьяный в дымину, лыка не вязал! Теперь вот к моей Нюрке повадился…Женись, гад, коли девку спортил!

Тихое, тщательно подавляемое, однако ж явственно слышимоефырканье пошло по толпе. Верно, многочисленные Нюркины ухажеры пыталисьприпомнить, а была ли она отродясь невинною? Парни от души жалели бедолагу отцаВавилу, так нелепо влипшего и теперь вынужденного отдуваться за всех. Ишь, чегозахотел староста: женись!

При этом жутком слове все еще стоявший раком любодейвстрепенулся и, с некоторым усилием собирая расползающие конечности, принялсяподниматься во весь рост. А когда он наконец встал, князь Федор ка-кое-то времяне мог вернуть на место отпавшую нижнюю челюсть, ибо перед ним оказалсяистинный великан!

– С таким ростом в гвардии бы служить! – пробормотал он,восхищенно меряя взором могучий, но стройный стан, косую сажень от плеча доплеча, мощную шею, пудовые кулачищи, однако при более пристальном взгляде нафизиономию отца Вавилы князь Федор понял, что любой самый роскошный исверкающий мундир гляделся бы при сем лице столь же чужеродно и неуместно, каки черная унылая ряса. Рыжий, огненный, усыпанный веснушками до того, что местана нем живого не было, провинившийся поп являл собою зрелище буйного идобродушного жизнелюбия, и даже сейчас, глядя на него избитого, невозможно быловообразить этот лик отягощенным печатью высокого размышления или же воинскойсвирепостью. Единственно в какой роли сего рыжего можно было вообразить, такэто в образе привольно и весело живущего помещика, окруженного множествомдетишек, пухленькой супругою, сворами охотничьих собак, счастливымипоселянками, щедро одариваемыми милостями барина, так что среди его собственныхчад и домочадцев вполне по-свойски чувствуют себя многочисленные зазорные детки[34], там и сям прижитые барином.

Сия мгновенно промелькнувшая пред князем Федором картинабыла столь прелестной, одухотворенной и живой, что он почти не удивился,услышав забористый басок попа-гуляки:

– Черта с два женюсь! Я ее и пальцем не тронул… не успел. Дахоть бы и так, она мне неровня. Я дворянин, а она кто?

– Женилку чесать она тебе ровня была?! – взревела вдругстаростиха, и Кузьму вновь перекорежило от дурости законной супруги. Старостабыл приметлив, а потому уловил выражение неприкрытой симпатии на лице князя,ушлым умом смекнув, что пристроить Нюрку за попа, конечно, не удастся, однакоот добросердечного барина (это свойство нового хозяина успели каким-тоневедомым образом узнать уже все его крепостные), пожалуй, можно кое-чтополучить, а взамен – отступиться от рыжего стервеца.

Все-таки не зря Кузьма сделался старостой, ибо он отличалсязамечательным знанием природы человеческой! Сурово прикрикнув на праздную толпуи вынудив ее разойтись, князь Федор все с тем же участливым выражениемсклонился к опозоренному, раздавленному горем отцу, роль которого с успехом истаранием исполнял Кузьма, и негромко проговорил:

– Стоит ли так убиваться? У тебя что, она одна-разъединая?

– Да еще трое, из них две девки малые совсем! – подпустилслезу Кузьма, с надеждою задирая к князю пегую окладистую бороду.

– Ну и думай о них, а Нюрку выдай замуж в другую моюдеревню, ну хоть в Ящерки, что ли, за вдовца или бобыля.

– Tак ведь забьет ее мужик после свадьбы за позор, замучает!– резонно возразил староста.

– Да брось! – усмехнулся князь. – Я сам сватом буду – это одно.Другое – никто жениха в кандалах, силком к алтарю не потащит – все будет подоброй воле. А приданое я дам за Анной Кузьмовной такое, что муж ее на рукахвсю жизнь носить будет.

При словах «Анна Кузьмовна» староста едва не зарыдалистинными, а не придуманными слезами. Не знай он доподлинно, что князя не былои быть не могло в числе Нюркиных кобелей, непременно подумал бы, что тотпытается прикрыть свой грех. Именно эта необъяснимая, внезапная сердечность ивышибала слезу из кремнистой Кузьминой натуры. Повезло, ох повезло Нюрке, дуре…Надо же, как удачно все нынче сошлось! Уж лучше с богатым приданым за мужиком,чем в бедности за беспутным попом. Ну, ручки князюшке надобно целовать замилость!

Кузьма с охотою совершил задуманное, невзирая на сопротивлениебарина, и уже с легким сердцем исполнил его просьбу: дал на время тихоходнуюкобылицу из своей конюшни, чтобы провинившемуся попу было как убраться издеревни.

Однако Кузьме осталось неведомо, что едва отец Вавилаотъехал на приличное расстояние, его догнали двое всадников на быстроногихжеребцах и, не слушая возражений, заставили свернуть с дороги, ведущей кнеказистой церкви и полуразрушенному поповскому жилищу, на другую, которая шлак барской усадьбе. * * *

– Ну и каков же вы есть дворянин? – полюбопытствовал князьФедор час-другой спустя, когда отмытый, переодетый в чистое, хоть и мирскоеплатье (нелегко оказалось подобрать одежду для такого здоровяка) отец Вавилауселся за стол напротив хозяина, силясь направить взор на него, а не на блюдо сяичницей, и другое – с жареной зайчатиной, и третье, обливное, – с лапшой, ипятое, и десятое… и не на кувшин с самогонкой или тройку темных узкогорлыхбутылей с заморскими винами.

– Третий сын графа Луцкого, в миру Владимир, в святомпостриге Вавила, – отрекомендовался рыжий поп, с видимым отвращениемвыговаривая свое новое имя. – То есть, я хотел сказать, Семен Уваров, –пробормотал он так тихо и неразборчиво, что Федору показалось, будто онослышался.

– А постригся-то зачем? – сочувственно спросил князь Федор,и по его знаку прислуживающий за столом Савка налил отцу Вавиле из кувшинчика ишмякнул на тарелку тугой шмат квашеной капустки. – Неужто по доброй воле?

– Где там – по доброй воле! – неразборчиво из-за переполнявшейрот слюны выговорил праведный отче. – Батюшка силком отдал. Сельцо-то у насмаленькое, душ раз-два и обчелся, а я меньшой, мне и помету куриного недосталось бы по закону о единонаследии.

Он пригорюнился, и князь Федор с дружеской улыбкой возделсвою чарку:

– За ваше здоровье, отец Вавила! Не вспоминайте о печальном!