– Gaudeamus igitur, – отозвался молодой поп, – juvenes dumsumus! [35] Хотя… и веселиться вроде бы не с чего, и юность прежняя умчалась.Ну что ж, на все воля божья. Ergo bibamus! [36]

И он до дна осушил свою кружку с такой лихостью, что князь иего верный слуга, немало видевшие мастеров питейного дела в Англии, Голландии,Баварии и Франции, переглянулись почти с суеверным ужасом: никто из них этомурыжему и в подметки не годился!

– Ежели он так запрягает, то что же будет, когда погонятьначнет?! – встревоженно шепнул Савка, всегда жалеющий барский припас пущесобственного.

А князя Федора удивило другое.

– Никак преизрядно усердным были вы студиозусом? –восхитился он. – В какой же alma mater [37] обучаться изволили?

– В какой же еще, как не в Славяно-греко-латинской! – стоскою, как о чем-то прекрасном, но безвозвратно утраченном, простонал отецВавила.

– В Киевской? – предположил князь.

– Зачем?! – обиделся рыжий. – В Московской! Эх-эх, золотыеденечки невозвратные, где вы?! Nie permanet sub sole! [38] Выпьем за сказанное!

И вполне, видимо, уже освоившийся отец Вавила тяпнул повторой с таким пылом и сноровкою, что хозяин успел лишь пригубить.

– Ученье, стало быть, было интересным и пользительным? – сневинным видом подначил князь Федор, и рыжий насмешливо оттопырил толстуюнижнюю губу:

– Ученье? А то ж! Оно, как известно, свет, в отличие от своейпротивоположности. Вот ученье кончилось – и свет погас. In tenebris [39]пребываем с утра до ночи и с ночи до утра. Да воскреснет бог, да расточатсяврази его! Выпьем, стало быть, за сказанное.

На сей раз князь Федор оказался сноровистее и успел сделатьцелых два глотка, прежде чем бородатый живоглот опорожнил третью чару варенухи.Однако ему было сие – как с гуся вода.

– Благолепие! – восклицал он. – Москва белокаменная,первопрестольная, златоглавая! Товарищи веселые кругом, библиотеки полны изреченнойдревней премудрости. Господа преподаватели… Vivat Academia, vivat professores![40] Знаешь, кто у нас лекции читал, кто писал для нас учебники? – Онзначительно воздел палец. – Лихуды! Сами Лихуды! – И опрокинул новую кружку.

– Может быть, лахудры? – осторожно предположил Савка, решив,что у гостя язык начал заплетаться.

Князь Федор так расхохотался, что едва нашел силу махнутьрукой, давая знать, что все в порядке: он слышал о знаменитых братьях-грекахЛихудах Иоанникии и Софронии. Теперь старший уже помер, а младший все еще учиткнижной премудрости студиозусов… да впрок ли им премудрость сия?

– Ты погоди, ты поешь! – Князь Федор собственноручнонаполнил тарелку гостя, отодвинув его чарку.

Тот понял, что больше не нальют, и всецело предался еде.Закуска была отменная, и когда отец Вавила, насытившись, поднял на хозяинапризнательный взор, он уже не был подернут хмельной тупостью.

– Ну и скажи, отче святый, чего ж ты бесчинствуешь? –по-доброму пожурил князь Федор. – Жил бы в чине, в благолепии, женился бывдругорядь, обустроился…

– Нищета наша, – вздохнул молодой поп. – Ми-ром церковь неподнять – жертвования нужны. Так ведь кто даст?! Эх, помереть бы! – пророкоталон вдруг, словно завел на клиросе: «Иже херувимы тайно образующие…» – Там, враю, говорят, нищих нету!

– За что ж тебя в рай? – не выдержал Савка, уже успевшийукрадкою схватить чарочку-другую, а оттого осмелевший. – За Нюрку, что ли?

– Да я и в ад согласен, – тяжело вздохнул Вавила, – ежели бтам угольков подбрасывали вволю да смолы по горлышко наливали. Грошикипересчитывать обрыдло! Этого я у батюшки вот как навидался! Он ни меня, ниСергея, среднего из нас троих, не любил. Все для него было в Мишеньке, старшембратце! Все мы жили впроголодь, и Мишка в том числе, но он хоть знал, что егогрядущее богатство умножается… царство ему небесное!

– Неужто помер братишка? – удивился князь Федор.

– Помер! – перекрестился Вавила. – И Серега помер. Поехалиони оба еще о прошлую весну, в марте, в город, а розвальни возьми и провалисьпод лед. Кучер каким-то чудом выскочил, а братья, говорит, в мановение ока потонули:на стремнину попали.

– Эка! – в один голос воскликнули князь Федор и Савка.

– Вот вам и эка! – буркнул Вавила, меланхолически грызясолененький тугой огурчик. – Батюшка теперь, конечно, волком воет, а все ж небез приятности: расходов-то вовсе нет! А сам он сухарей с молоком помнет – да исыт. Ох, скупой, скупо-ой! Вот когда отправлял меня в академию, никак не могденег за поступление от себя оторвать. Извелся весь! И тут поди ж ты – померего двоюродный племянник, который все скудное наследство свое внес в академию,за учебу. Уж ехать ему надо – а он в одночасье возьми и помре! Так что сделалбатюшка? Меня на его место заслал! Я хоть и зовусь Владимир Луцкой, однако же ив академии учился, и святой постриг принимал как Семен Уваров, сын дворянский.Вы уж, князь-батюшка, уважьте, секретов моих – ни-ни! Это ведь не моя вина, абатюшкина. Хитер он, как дьявол… pareat diabolus [41]…

С этими словами глаза Вавилы вдруг закрылись, и он врезалсяголовой в стол с таким грохотом, что князь и Савка испуганно кинулись к нему сдвух сторон: не убился ли до смерти?! Однако заливистая рулада их тотчас жеутешила.

– Спит, – облегченно махнул Савка. – Слава те, господи,спит, чертов сын.

– Сбился с ноги, – добавил князь. – Ну, пускай передохнетмаленько!

Он перешел из-за стола в удобное кресло, откинулся, с трудомподавляя смутную досаду.