Мама полулежит на заднем сиденье. Я стараюсь везти ее быстро, но осторожно. Теперь я не считаю ворон и цепко держу колею. Меня немного успокоило то, что переломов как будто нет. Почти всю дорогу мы молчим, но молчим об одном, говорим, не произнося слов.

– Зачем Ему все это надо? – спрашиваю я. – Чем ты провинилась?

– Не знаю. – Она вздыхает. – Видно, не так верю.

– А как надо?

В ледяной колее дороги стайка воробьев клюет песчинки, рассыпанные, чтобы не скользили машины. Я еду быстро, и не все воробьи успевают увернуться, один бьется о лобовое стекло.

– Мм… – выдыхаю я как от боли.

Молчим. Через пару минут мама спрашивает:

– Как ты думаешь, насмерть?

– Думаю, да, – честно отвечаю. Зачем врать, она и сама знает. Да и чувствует, когда я вру.

– Плохая примета. Не гони, сынок.

Больница провинциального, нет, захолустного городка. В кафельном коридоре гул голосов и запах хлорки. Серый свет из окон, синий свет от ламп. Длинная очередь перед кабинетом врача. Несколько минут сижу в этой очереди рядом с мамой. Молчим. Кряхтят старушки, дурно пахнет бич с перебинтованной головой, худая уборщица с усталым лицом ловко моет пол в коридоре, размазывая шваброй грязную воду под ногами болящих и между ножками скамеек. Синий халат мешает определить ее возраст. Она тоже молчит с отсутствующим видом. Хотя нет, чему-то улыбается. Скосив глаза, гляжу внимательнее. Она еще молодая, в ушах таблетки-динамики от плеера. Слушая музыку, еле заметно шевелит губами, повторяет слова неслышной нам песни. Нас для нее нет. Это нормально. Как и для всех здесь людей в халатах.

– Иди подыши воздухом, – говорит мне мама.

– Я скоро, – отвечаю и иду на улицу.

Сажусь в машину, зачем-то курю. Читаю толстую прозу. Хорошую американскую прозу, настоящую, немного злую, мне как раз. Я пока (или уже) не верю в добрую. Это рассказы военного летчика, правдивые и жестокие, мрачно красивые. Но я быстро устаю их читать, у меня тоже погибло несколько друзей, брат и куча знакомых.

Через час поднимаюсь к маме. Она все так же сидит на скамье, на обшарпанном коричневом дерматине, и очередь не убавилась.

Ей тяжело и больно, она устала, но терпит и ждет. Я спрашиваю глазами: «Как?»

Она шепчет:

– Ничего. Сходи, кофе попей…

Я снова ухожу и опять курю на крыльце. Сажусь в машину и еду по этому городу без цели. Выезжаю на объездную дорогу и останавливаюсь. С заднего сиденья достаю кофр с трубой и открываю его. Глажу пальцами золотые члены трубы и ее костяные кнопочки, всю ее изящную фигуру. Продуваю мундштук, извлекаю сначала хриплый, а потом чистый звук. Я ни о чем не думаю, когда воздух из живота через горло течет в тело трубы, я слушаю ее голос. От него мне становится легче. Голос, как и его мать-труба, золотой, тихий и сильный. Он сознает свою красоту, свою искусственную естественность, свою отвлеченность от мира и живет ею. Он самодостаточен. Я играю упражнения и гаммы, пока не устанут губы, пока не вспотею, как на разминке перед боем. Убираю трубу обратно в кофр и еду в больницу.

Мама все так же сидит у дверей кабинета. Она бледна от огорчения и устала от боли.

– Что там? – спрашиваю я, кивая на дверь с табличкой «Ветераны ВОВ обслуживаются вне очереди».

– Обед. Должен уже кончиться.

– Я загляну, – говорю я тихо.

– Не надо, сынок, – просит она, – подождем еще.

Я все же заглядываю. Сначала – предбанник, а сам кабинет дальше, за полузакрытой дверью. Сквозь широкую щель мне видна немолодая полная медсестра с желтой шапкой волос над рыбьими глазами. Она жует кекс, крошки прилипли к ярко накрашенным губам.

– Здравствуйте, – говорю я.

Она выжидающе смотрит на меня – мол, чего надо?

– А разве обед еще не закончился? – громко спрашиваю я. – По расписанию уже должен быть прием!

– Мы поздно начали обед! – говорит она высоким голосом, на одной ноте, еще громче меня. – Закончим через десять – двадцать минут. Ждите!

Я выдерживаю паузу с приоткрытой дверью. Я должен понимать, что у всех своя работа и связанные с ней проблемы, врачи тоже устают, вон сколько больных, рабочий день не резиновый, а они всё идут и идут, их всё везут и везут, конца-края не видать. Срочные, тяжелые, знакомые, необходимые или наглые, как я. Но я этого не понимаю. «Десять – двадцать»! Мне хочется войти в кабинет, резко открыв дверь. Толкнуть эту женщину в плечо, поскольку она качается на двух ножках стула, и, пока она поднимается на ноги, вытащить нож. У меня в кармане дедушкин нож, я вчера резал им веревки в гараже и забыл выложить. Врача из-за двери мне не видно, но очень хотелось бы взглянуть ему (или ей) в лицо. Оценить выражение этого лица. Что они будут делать? Кричать? Или застынут? Засуетятся? А может, кинутся в бой? «А ветеранов других войн не обслуживают вне очереди?» – хочется прошептать мне в ухо медсестре, но я этого не сделаю. Потому что знаю дурацкую истину: «Достал нож – режь», а надо ли это? Я выдыхаю воздух и отворачиваюсь, чтоб уйти. И не выдерживаю, хлопаю дверью. Сильновато получилось, гул по всему коридору. Зря.

Мама не смотрит на меня, она опустила голову. Я медленно ухожу на улицу, не оглядываюсь. Зачем-то опять курю.

Иду за сигаретами и вижу у киоска знакомое лицо. Не помню, как зовут этого человека, но точно знаю, мы знакомы. Да, раньше, в детстве, мы занимались вместе в спортивной школе. Это было лет двадцать пять назад, да, примерно так. Обычный мужчина, такой же, как я. Просто одетый, трезвый, взгляд спокойный. Тоже узнал меня. Улыбается.

– Привет! – говорю я и пожимаю протянутую руку. – Узнал, но не могу вспомнить….

– Вадик, – просто говорит он.

– Саня, – отвечаю я. – Как жизнь?

– Да ничего, нормально, а ты?

– Тоже. Чем занимаешься?

– На заводе работаю. Семья.

– На пенсии, халтурю там-сям, тоже семья.

– Ну и правильно. – Вадик понимающе кивает.

Говорить нам, в общем, не о чем.

– Главное – сильно не задумываться, – подытоживает он. – Иначе тронешься. А так живешь, работаешь, и всё.

Мы улыбаемся друг другу напоследок, жмем руки и расходимся. Может, больше не увидимся. Он прав, наверное, не надо глубоко задумываться.

Я возвращаюсь обратно к больнице. Мама выходит на крыльцо, застегивает пальто:

– Поехали домой, сынок. Не дождаться. Обойдусь без врачей, не умру.

Мы едем обратно и молчим. Не знаю, об одном и том же или каждый о своем. Главное – сильно не задумываться.

Прости меня, мама. Я непутевый сын. Прости, что пропадаю и редко звоню. Прости, что не уберег брата. Прости, что мучаю тебя и не понимаю отца. Я тебя люблю.

Лес на болоте был чахлый и редкий. Рыжие сосенки и кривые березы без листьев. Соломенные кочки не держат, кланяются в разные стороны, и ноги соскальзывают с них в сырость и холод. Почему он бежит по болоту в брюках и штиблетах, ведь есть же где-то дома камуфляж и берцы? Даже во сне Гоша чувствует тяжесть мокрых ботинок.