— Да-да, ты сама видишь: ее уловки не больно-торазнообразны. Но хоть я тогда еще ничего о ней не знал, а все же не хотел братьее обратно. Меня поддерживал Луиджи, но Лазарио просто из кожи вон лез,заступаясь за Джилью. Они тогда жили вместе, эти двое моих содомистов, и,казалось, никто им больше не нужен.

Я ничего не имел против. Что с того, что кому-то не нравитсялюбовь двух мужчин? Я с недоверием смотрю на тех молодых людей, которые послечетырнадцати лет все еще остаются девственниками, а с кем они занимаютсялюбовью — с мужчиной или женщиной, — они выбирают сами. Я и заподозрить не мог,что… Ну ладно. Лазарио меня уговорил, Вероника Гамбарра тоже руку приложила:эта святая женщина почему-то любила нашу потаскушку, будто младшую сестру. Вконце концов Джилья водворилась здесь — умирать, разумеется — и я был настолькоглуп, что поверил ей. Тем более что доктор подтвердил: у нее и впрямь чахотка.Знаю, ты считаешь меня вульгарным развратником, но я тринадцать месяцевизображал из себя самую заботливую сиделку! К тому времени, как Джильявыздоровела, она настолько забрала в свои руки и меня, и всех домашних, иЛазарио, и даже с Луиджи помирилась, что мы все вместе благодарили бога за ееспасение.

Не скажу, что мы все время миловались и целовались: мы ссорились,спорили, да как! Чуть не дрались!

Джилья никогда не стеснялась в выражениях, но это толькоподстегивало мои чувства. К тому же она умна — чертовски умна! Вот был такойслучай… В то время я жил еще не здесь, не в этом дворце, но уже присмотрел егодля себя и яростно торговался с бывшим хозяином, чтобы купить эту древнюю грудукамня, содержать которую ему было не по карману. У меня был один соперник…теперь его уже нет. Я его так отхлестал в своих giudizii, что он счел за благопокинуть Венецию! — объявил Аретино. — Но прежде он был человек могущественныйи строил мне козни где только мог. И насмехался на каждом углу. Ну, купил япалаццо и первый раз явился сюда хозяином. Естественно, масса народу собраласьпоглядеть на это событие. Я вышел из гондолы, будто король, в сопровождениисвиты… и вдруг нога моя подвернулась — и я упал чуть ли не на первой жеступеньке, да так ушиб колено, что и подняться не мог.

«Ужасное предзнаменование!» — услышал я выкрики из толпызевак, а потом — ехидный голос моего соперника: «Этот дворец не для Аретино,вот и не желает его принять как хозяина!» А я лежал — и встать не мог от боли,и думал, что опозорен навеки… Прошла какая-то минута, но мне она показаласьвечностью. И вдруг Джилья, склонившись, шепнула мне: «Цезарь! Африка!» — и меняосенило. Цезарь! Ну конечно! Я вспомнил историю: высаживаясь на берег Африки,чтобы следовать за остатками республиканской армии, великий Цезарь упал — и тутже, не растерявшись, крикнул: «Африка, я держу тебя!» Он гениально обратил в своюпользу случай, который другие могли бы дурно истолковать. И я последовал егопримеру и заорал: «Мой новый дом! Ты мой! Я держу тебя!» — после чего толпаразразилась криками восторга, а я поднялся и пошел дальше, обнимая Джилью. Немогу высказать, как я был ей благодарен. И это стократно усилило моюпривязанность к ней. Да, я любил ее — почему я должен это скрывать? И онаговорила, что любит, и даже все время твердила, что мы должны пожениться. Ятолько хохотал в ответ, но она настаивала. Конечно, я не сдался, но эта еенастойчивость, оказывается, была только дымовой завесой. Канюча, чтобы я повелее к алтарю, она тем временем совратила Лазарио.

Ну, скажу я вам! — хлопнул себя по коленям Аретино сискренним восхищением. — Затащить в постель убежденного содомита — это же надоухитриться! Причем они оба действовали так хитро и ловко, так таились, что дажеревнивый Луиджи ничего не заподозрил, пока преступные любовнички не сбежали,изрядно обчистив при этом мои карманы.

Долго моя душа хранила следы удара, который нанесла этадвойная измена! Я любил Джилью и впрямь как жену, а Лазарио — как родного сына.Я ведь взял его в дом совсем мальчишкой… Не скоро я пришел в себя. С меня кожаслезала от горя! Но я вырвал Джилью и ее пособника из сердца. С тех пор мненравились совсем другие женщины. Я полюбил покорную нежность, беззаветнуюпреданность, всетерпение и всепрощение. Клянусь, я искренне ненавидел ее и,если бы никогда не увидел больше, был бы просто счастлив! И если бы ее сбросилитогда в канал, я бы ничуть не раскаивался. Она только получила бы по заслугам!Но ты притащила ее в дом, ты вылечила ее… и когда эти зеленые глаза заглянули вмои, мне почудилось, будто передо мною — сочное, горячее огненно-острое жаркоес чесноком и томатами, в то время как я ел только вареное пресное мясо.

Троянда на миг крепко сжала ресницы. Вареное пресное мясо —это, надо думать, она. А огненно-острое жаркое — конечно, Джилья…

— Сам не пойму, откуда у нее такая власть надо мной! —развел руками Аретино, глядя на Троянду так, словно искал у нее сочувствия. — Япрезираю ее, я знаю ей цену, но, как только она начинает бранить меня, я простосам не свой, так хочу ее. Да какая она Лилия? Ее следовало бы назвать Репейник,Колючка! Ты должна понять меня. Джилья больше никогда не одурачит меня, но онатакая же часть моей жизни, как… как мои книги, и деньги, и друзья, и этот дом,и Аретинки… как ты, Троянда!

Она почувствовала, что уголки ее губ слабо дрогнули вподобии усмешки. Ну, спасибо: Аретино все же назвал ее частью своей жизни —хоть и в последнюю очередь. Стало быть, он теперь намерен делить себя междулилией и розой? Ее всю так и передернуло, и это не укрылось от глаз Аретино,который был несказанно поражен.

— Я совершенно не обязан был оправдываться перед тобою, —буркнул он. — Мои женщины должны принимать меня таким, какой я есть.

Его женщины!.. Троянда сама не знала, чего было в ее порывебольше: брезгливости или страха, что ее тайна будет открыта, — но она сноваотпрянула от протянутых рук Аретино.

— Вот как? — проговорил он холодно. — Ты желаешь ссоры? Ты,верно, забыла, что я — свободный человек! Homo libero per la graziadi Dio! Яделаю только то, что хочу, — но и другим предоставляю право быть свободным.Сегодня ты сама отталкиваешь меня — ну что ж, я не переступлю этого порога,пока ты меня сама не позовешь.

И, не взглянув более на фигуру, скорчившуюся в углу, онвышел так стремительно, что Троянда не успела бы его окликнуть, даже если бызахотела. А может быть, это он не хотел дать ей такой возможности…

Всю ночь до утра Троянда просидела в темноте, потому чтоАретино унес подсвечник, но и после, когда рассвело, ей чудилось, будто онапребывает в глухом мраке, словно Пьетро унес с собою весь свет мира.