Сквозь залитые слезами растопыренные пальцы, которымиАретино закрывал лицо, проглянул блестящий глаз.

— Мой ли это ребенок?! — потрясенно переспросил Аретино,опуская руки. — Ты что — изменяла мне?!

— Нет, нет, Пьетро! — вскричала Троянда в ужасе от того, какон понял ее слова. — Я не изменяла, я сама не знала…

— Неужели и тебе удалось совратить содомита? — перебил ееПьетро. — Что, ты думала, что Луиджи тебя обрюхатил? Или кто? Кто, яспрашиваю?! Ты ведь никого больше не видела, только меня да его. Или кто-то изслуг похаживал к тебе украдкой?

Он в ярости схватил за руку беспомощно распростертуюженщину, но вдруг опомнился — и выражение раскаяния и жалости сменило судорогуненависти на его лице:

— Прости меня, Троянда. Какое это имеет теперь значение!Ребенок умер… Но ты не должна была так казнить себя! Я понимаю: тыраскаивалась. Но неужели ты думала, что я смогу быть жестоким к тебе?! Да чтобы ты ни сделала… Кто из нас не грешен! Ты могла бы солгать — я бы поверил. Ябы охотно поверил, что он мой, и любил бы его, как люблю каждого из этогодесятка мальчишек и девчонок, которые бегают по моему дому и путаются в ногах увсех. Черт их знает, может быть, и другие Аретинки лгали мне и это тоже не моидети, но я люблю их всех: черноглазых, голубоглазых, смуглых, розовых…

Я бы даже ребенка Моллы любил, хоть он был бы, конечно,черен как смоль!

— Мол-лы?.. — выдохнула Троянда. — Так она тоже…

— Это было еще до тебя, — отмахнулся Аретино. — Правда, ясказал ей, что выгоню ее вон, если она понесет и родится черный младенец. Вотона и скрывалась: хотела, наверное, увидеть, кто родится, и если бы это былчерномазый, она спрятала бы его и убила, а белого с торжеством показала бы мне.

Слезы бежали по вискам Троянды, стекали в траву ивпитывались в землю. И кровь ее уже впиталась в землю — как кровь Моллы.Бедная, бедная… как же она страдала, как мучилась. Никто не поймет ее так, какТроянда, — никто!

— О Молла… — всхлипнула она. — Я ведь тоже хотела так же!

— Как? — нахмурился Аретино. — Неужели и ты боялась, что утебя родится черный младенец? Ты что же, спуталась с мавром?!

— Нет! — выкрикнула Троянда, и рыдания затрясли ее тело. —Не с мавром, а с дьяволом!

* * *

Аретино замер с открытым ртом. Потом с усилием пошевелилгубами:

— С дьяволом?..

— Да!

Троянда знала, что все кончено, что все для нее закончитсясейчас навеки, но больше таить своего греха не могла:

— Ты никогда не спрашивал, почему я, монахиня, досталасьтебе уже не девственной. Не знаю, что сказала тебе мать Цецилия: может быть,что на меня напали разбойники или еще кто-то изнасиловал меня. Да, меняизнасиловали, но это был не человек! Однажды ночью ко мне в келью явился дьяволи осквернил меня. Я хотели повеситься, да веревка оборвалась. Мать Цецилияуговорила меня забыть… забыться… и на другой день я уже принадлежала тебе. Нукак я могла знать, от кого понесла: от тебя — или от того чудовища в багровомплаще, которое терзало меня всю ночь?!

Выкрикнув это, Троянда с испугом уставилась на Аретино,который пятился, пятился от нее, пока не наткнулся на чашу фонтана. Трояндадумала, что он сейчас повернется и ринется наутек, крестясь и оглашая округувоплями: «Изыди, сатана!» — но Пьетро сполз на землю, запрокинул голову… иистерически захохотал.

Захохотал!

Он смеялся, утирая слезы, он что-то говорил, но давилсясловами, смехом и слезами, и немалое прошло время, прежде чем Трояндаразобрала:

— Девочка моя! Бедная моя девочка! Ну и глупа же ты была,бедняжка! Да неужели ты до сих пор не поняла, что и тогда, в келье, и потом, внашей роскошной постели, с тобою был я… только я! Я хотел тебя — и получил. Акрасный плащ, и подвязка, и все такое — ну это просто… просто… — Он с некоторымсмущением пожал плечами: — Ты же знаешь, как я люблю всякие представления!

* * *

Троянда закрыла глаза, глубоко вздохнула. Ни одной мысли небыло у нее в голове, ни одно чувство не отягощало сердце. Холод, могильныйхолод…

Открыв глаза, она чуть потянулась — и пальцы ее коснулисьрукояти кинжала, отброшенного Пьетро. Лезвие было слегка запачкано кровью там,где этот кинжал перерезал пуповину. Кровь ее ребенка…

— Троянда! Нет! Не надо! — вскричал Аретино, бросаясь к ней,но ее рука и кинжал оказались проворнее.

— Единственное чудо, которое меня трогает и по поводукоторого я готов провозгласить свое credo quia absurdum, — «чудо» с ФомойАквинским и куртизанкой, которую прислали братья, чтобы соблазнить аскета иотвлечь от мыслей о монашестве. Но Фома устоял… Вот истинное чудо! — хохотал,постукивая по столу давно пустым кубком, веселый лысый человек, одетый вдорогую zimarra из фиолетового атласа, отороченную таким пышным мехом, словнона улице стоял ветреный февраль, а не веселый жаркий июнь.

— Вы бы не устояли, благочестивый отче, это всем известно, —резко перебила его дама — очевидно, дукесса, судя по ее малиновому атласномуплатью и тяжелому берету, украшенному страусовым пером и бесценным рубином.Дама была не слишком молода, однако обладала живым, ярким лицом, котороепривлекало взоры собравшихся мужчин, и хотя многие уже не раз побывали в еепостели, они с охотою воротились бы туда еще не раз, стоило привередливойкрасавице только дать знак. Но сейчас она была слишком озабочена, и огонек,горевший в ее жгучих черных глазах, был огоньком не соблазна, а тревоги.

— Успокойтесь, прекрасная донна, — пробормотал лысыйтолстяк. — Мы что-нибудь придумаем… для этого мы сюда и собрались.

— Ну так давайте начинать думать! — воскликнула «прекраснаядонна» нетерпеливо. — Пока же мы только хихикаем да болтаем!

— Синьора права, — кивнул человек, сидевший во главебольшого стола, уставленного напитками и кушаньями. — Мы собрались сюда нетолько для взаимного лицезрения и приятных бесед. Положение наше серьезно.Очень серьезно!