лезут. А что такое мысль? Учителя говорят, что это свойство наших тел, что мысль не взвесить не измерить. Ее и нет вовсе! Ага, нет. Бывает придет такая мысль, что всю ночь будешь ворочаться. Или придет мысль убить человека, и ведь – убьешь! Откуда она сволочь только взялась? Неужели из докторской колбасы, которую съел накануне? Тогда почему бы из докторской колбасы не возникнуть хорошей мысли, которая развеселит и утешит, и после которой ты легко сядешь за уроки, а потом с песнями побежишь в проклятую школу… прошу прощения – в любимую школу! А смерть? Что это? Ну перестал насос качать кровь и все сдохло?! А куда подевалась чертова мысль? А зачем вообще нужно тело человеку, если вся его жизнь заключена в мыслях? Только колбасу переводить…

Не могу сказать, что все мои товарищи мучались так же, как и я. Кит вообще не замечал убогости быта. Напротив, у него жизнь налаживалась. После смерти бабки, в комнате, где ютилась вся его семья, стало просторней и он спал уже не на полу, а в разобранном кресле. На обед матушка готовила ему две вкусные котлетки, которые заботливо поливала свиным жиром, а на ужин жарила макароны по-флотски. Блистательный Ален Делон в белом костюме из французского фильма был для Китыча такой же абстракцией, как и Чингачгук из фильма про индейцев, да и сама Франция была абстракцией. Реальной была только улица Народная. Пудовое зимнее пальто его согревало, а большего от него и не требовалось. Набитый битком автобус не оскорблял его чувство приватности, поскольку у него отродясь его не было и быть не могло.

Другое дело – я!

Посмотрев в кинотеатре французский фильм про тамошних богачей и удачливых преступников, я чувствовал себя несчастным и оскорбленным весь оставшийся день. Советская реальность с ее кроличьими шапками, черными пальто, отлитыми из бронебойной стали, пудовыми «говнодавами» фабрики «Скороход», хриплыми кашлями и матами в переполненных автобусах, серыми угрюмыми лицами, сивушным перегаром, заплеванными остановками – все это оскорбляло и унижало до полного отчаянья. Хотелось взорвать этот убогий мир, стать гангстером, миллионером, космонавтом – кем угодно, только не Микки из 7-го «б»!

Но во мне самом произошли кардинальные перемены. Я помнил про свое обещание начать новую жизнь. Я действительно перестроился. Помогло то, что весь наш класс переселился в новую 513-ю школу (268-я стала интернатом) и мы все как бы начинали с чистого листа. В новой школе можно было выбирать любую роль. Я выбрал роль примерного ученика, который свято верит в незыблемую правильность взрослого мира и не выпендривается. Учителям роль понравилась. На уроке я смотрел на них влюбленными глазами, а после урока обязательно подходил и задавал вопросы, которые свидетельствовали о моем искренним интересе к предмету. Китыча передергивало от всего этого.

– Ну ты и сволочь, – бурчал он, когда я, прочитав у доски срывающимся от волнения голосом клятву молодогвардейцев из «Молодой гвардии» Фадеева, красный от похвалы возвращался за парту. – А чего заикался-то? Не мог проще сказать?

– А что? Училке понравилось. Это я как бы от избытка чувств.

Сам Китыч бубнил у доски текст клятвы без всякого выражения и хмуро выслушивал упреки учительницы.

– А чего? Я же выучил. Я же не артист, – отвечал он, не замечая, что учительница натурально страдает, глядя на его физиономию.

Учительницу литературы и русского языка в новой школе звали Вячеслава Болеславовна. Она была полькой, русскую литературу боготворила, а тех, кто был к литературе равнодушен, открыто и по-польски горячо презирала. Не было урока, после которого я не подходил бы к ней с вопросом» «Вячеслава Болеславовна, а что значит слово «перманентный?»», «А что такое рефлексия?» Вячеслава Болеславовна не догадывалась, что я подлизываюсь, она радовалась, что в классе нашелся чудесный мальчик, сердце которого вопреки всему открыто к познанию. Объясняла с увлечением и даже благодарностью. А я кивал, кивал головой, пожирая ее преданными глазами, жертвуя переменкой, Китом, иногда обедом… С литературой было легко – я любил ее. Разумеется, не «Молодую гвардию», из которой смог осилить лишь несколько страниц, не «Разгром» Фадеева, и не революционные стихи, которые воспринимал с тем же фаталистическим равнодушием, что и кумачевые плакаты с призывами на домах. Я обожал Марка Твена и знал «Приключения Тома Сойера» почти наизусть, читал запоем, даже по ночам, под одеялом, с фонариком Жюль Верна и Дюма, Конан Дойля и Герберта Уэллса, рано прочитал «Тихий Дон» Михаила Шолохова и сразу горячо влюбился в отважных казаков, как в свое время в спартанцев, а потом и в викингов.

Труднее было с учительницей алгебры и геометрии по прозвищу Турок. Это была флегматичная особа с пухлыми щечками, похожая на хомяка. Дополнительное сходство придавала ее привычка грызть сухой горох во время урока, который она машинально доставала из боковых карманчиков своей кофты и закинув в рот, с хрустом раскалывала крепкими мелкими зубками. Мои вопросы после урока она слушала неприязненно, потому что я пожирал ее свободное время. Объяснения давала неохотно и куцо, но с меня и этого было довольно.

Учительница истории, напротив, отвечала с азартом, поскольку я высказывал недоверие некоторым важным фактам европейской истории, и мы препирались с ней порой до звонка.

Китыч никак не мог понять, на фига мне все это было нужно.

– Не надоело? – спрашивал он, видя мое красное, потное лицо после изматывающего спора с физичкой. – Нива новый фокус показывал, я тебя ждал-ждал…

– Ты видел, как Софья к нам изменилась? Видел, что стала улыбаться?

– Ну, видел, – неуверенно отвечал Кит.

– Думаешь, просто так?

– Не знаю, Микки.

– Я, как последний мудак, корчусь на сковородке, а ты спасибо не скажешь!

Галина Ивановна, учительница химии, наш новый классный руководитель была доброй. Обычно это слово разбавляют множеством уточнений и дополнений, словно боятся, чтоб не вышло слишком сладко, но я обойдусь одним словом. Это была простая добрая русская женщина, которая утешила, омыла от уныния, ободрила на своем веку множество мальчишеских и девчоночьих сердец и сердечек. Она видела нас насквозь, но никогда не подавала виду. Мы были для нее теми, какими хотели казаться, но при этом она была единственная, с кем мне не хотелось ломаться. Зачем ломаться с добрым человеком? Все равно любит! Морализаторство ей было чуждо. Она лишь давала совет, поправляла острые выпирающие углы – всегда с сочувствием, всегда доброжелательно, не обидно.

Сколько себя помню в 268-й школе, я всегда старался заслужить похвалу. Валентина Сергеевна умела разжигать мальчишеское самолюбие, ранив его, порой жестоко. Ей больше подошла