Настя в письмах мужу не рассказывала правды. О блокадном голоде написала: «Мы разучились привередничать в еде». Смешно описывала, как привыкает к сельскому быту и как Илюшенька с каждым днем становится крепче, умнее и восхитительнее. Ей казалось естественным не расстраивать воюющего мужа, но почему-то она не допускала, что фронтовики точно так же будут лукавить. И когда ей открылась эта простая истина, накатил ужас.

Всегда подбадривающая других, находившая забавное и смешное в обыденном монотонном тяжелом труде, в поступках и повадках людей, отличавшаяся самоиронией, Настя вдруг проговорила заторможенно:

— У Василия нет ноги. А у Мити… у него оторвало руки.

И завыла, и лихорадочно бросилась собираться в дорогу. Сообразила, что уехать из сибирского села в прифронтовые области нереально. Упала на лавку и разрыдалась в голос.

Словно сделанное открытие пробило заглушку, и хлынули накопленные страдания, подавляемые страхи — ужас блокады, терзания голода, смерть мамы и убийство Петра, отупляющая бесконечная сельская работа и непривычная материнская, не оставлявшие ни минуты для чтения или раздумий, превратившие ее существование в прозябание человекоподобного механизма. То, что свалилось на нее за последние годы, слишком отличалось от беззаботного детства и юности. А теперь еще Митя лишился рук!

Она напугала Илюшу, которого Марфе пришлось взять на руки и мелко трясти, успокаивая, и Аннушку, которая, скуля, залезла под стол, закрыла уши руками. Она очень любила Настю. Парася пыталась утихомирить Настю.

Степка носился по горнице и призывал к действиям:

— Отливать надо! Где ведра? Или из миски? Тетка Катя похоронку получила, отливали!

— Цыть ты! — прикрикнула на него мать. — Настенька, да что ж это с тобой? Да усмирись ты, несчастная.

В дом вошла бабка Агафья. Сняла верхний плат, уселась на табуретку. Как ни в чем не бывало. Будто вся эта кутерьма — обычное дело. Хотя Марфа и Настя не были замечены в любви к истерикам, плакала изредка только Парася, да и то схоронившись.

— Кто помер? — деловито спросила Агафья Степку.

— Никто не помер! Настя думает, что у Митяя руки оторвало, но это не точно, хотя медсестра писала его словами…

Из Степкиных торопливых и сумбурных объяснений ничего не понял бы и разумный человек, а старая беззубая бабка Агафья была умом чокнутая.

— Скажите им! — требовал Степка. — Отливать надо! Как тетю Катю.

— Не, не надо, — спокойно ответила Агафья. — Она ж по полу не катается. Самовар давно ставили? Я травок духняных принесла, на улице промозгло.

— Он ведь художник! Художник! — можно было разобрать сквозь Настины рыдания.

— Кто художник? — спросила бабка Агафья.

— Муж ее, — от досады топнул Степка, — брат мой, из-за которого убивается.

— Тады надо телехраму отбить.

— Чего? — не понял Степка.

— Щас Сенька Босой в Омск едет, он бы и отбил.

Чокнутая-то, чокнутая бабка Агафья, а неожиданно выдвинула идею.

— Настя! — отдирала ей руки от лица тетя Парася. — Ты слышала, что бабушка Агафья предложила? Мы телеграммы пошлем, во все места, мы выясним. Не убивайся!

Взлохмаченная, с красным опухшим лицом Настя обвела их безумным взглядом, в котором постепенно забрезжило сознание.

— Телеграмму? Начальнику санатория?

— Дык хоть в Кремль, — сказала Марфа.

Степка по-козлиному прыгнул к этажерке, выхватил огрызок бумаги, карандаш, запрыгнул на лавку перед столом:

— Диктуй, Настя!

— Погоди, я умоюсь. Ой, как неловко! Простите меня! Илюшенька?

— Затих, в люльку положу, — ответила Марфа.

— Аннушка, — наклонилась Настя и протянула девочке руку, — не бойся, иди сюда, я больше не буду плакать. Здравствуйте, бабушка Агафья!

— И тебе не хворать. Самовар-то поставьте. Я травок духняных принесла, а на улице промозгло, — она забыла, что минуту назад говорила то же самое.

От того, что Настя еще не совсем пришла в себя, и, равно как нетерпеливому Степке, ей хотелось действовать, текст телеграммы начальнику санатория вышел нелепым.

«Срочно сообщите, есть ли у лейтенанта Медведева руки».

Потом Настя вспомнила, что в телеграммах отсутствуют знаки препинания, частицы, союзы и союзные слова. Вычеркнула их.

Получилось: «Срочно сообщите есть лейтенанта Медведева руки».

А время терять было нельзя — Сенька Босой, возможно, уже выехал, придется догонять. А если передавать через почтальоншу Верку, то это три дня задержки.

Марфа, достав деньги, заворачивая купюру в «телеграмму», повела речь о том, что пусть Степка сам сбегает. Не хотела Настю с глаз отпускать после истерики.

Но Настя получила поддержку от бабы Агафьи, которая, наконец, пила чай, шумно прихлебывая, тянула его из блюдца:

— Хай девка проветрится, ей пользительно.

— Я не девка! — натягивала пальто Настя. — Уже вполне молодая баба, сиречь молодуха.

— Калоши не забудь! — ворчала Марфа. — Молодуха!

Бессонной ночью до Насти дошел анекдотический смысл ее «телеграммы». Но страхи не уменьшились. Дневные страхи имеют особенность множиться и разрастаться ночью. Как корпус затонувшего корабля покрывается ракушками, так тревога обрастает убедительными доводами и доказательствами. И еще мучило воспоминание об устроенной истерике. Это было стыдно, недопустимо, безобразно — мама никогда не позволяла себе прилюдных корчей. Мама капризами могла довести Марфу и папу до белого каления, но не опускалась до рыданий и беснования. И в то же время никуда не деться от ощущения какой-то душевной промытости, возникшей сразу после истерики. Словно эмоции — это грязные замасленные волосы. И вдруг у тебя появилась возможность вымыть голову. Чистая голова дарит большее, чем чистое тело, ощущение легкости и свежести. Настя ходила в баню, что в Ленинграде, что в Сибири, раз в неделю, а голову старалась мыть через день.

У Сеньки Босого, как и следовало ожидать, идиотскую телеграмму не приняли. Сенька вернулся в Погорелово через три дня. Настя с почтальоншей на адрес: «Москва. Главпочтамт. До востребования» — уже отправила письмо Василию.

Письмо получилось канцелярским, не сердечным. С длинными официальными предложениями, которые никак не хотели сокращаться и содержали множество вводных слов, которые, как Насте было прекрасно известно, не вступают в синтаксическую связь с членами предложения.

«Здравствуйте, Василий! Вам пишет Анастасия Медведева, супруга вашего двоюродного брата Дмитрия, с которым вы, счастливым образом, повстречались в госпитале. Полагаю необходимым сообщить вам, что здоровье вашей мамы оставляет желать лучшего, она страдает стенокардией, в просторечье именуемой грудной жабой. Однако ваше письмо возымело благоприятный терапевтический эффект, который, по моим непрофессиональным разумениям, усилился бы, найдись ваш брат Егор. Цель моего письма, возможно, покажется вам нелепой, однако я не могу не спросить вас о том, что меня волнует и тревожит, сколь бы ни были мои опасения, надеюсь, беспочвенны, а также надеюсь, что вы мне ответите прямо и честно. Сохранены ли у Дмитрия руки? Поскольку я знаю, что вы лишились ноги, то нельзя исключать, что и Митя потерял руки, для художника, как вы понимаете, бесценные. Мне нужно быть готовой к увечьям, нанесенным войной мужу, и я настоятельно прошу вас ответить. С уважением, Анастасия Медведева».