Язык его коснулся ребром её собственного. Губы настойчиво и торопливо обхватывали её губы. Верхнюю, нижнюю. А пальцы трогали, трогали, трогали…

Маришку бросило в жар. В холод.

Стало нестерпимо трудно дышать.

«Зачем же?..»

Со стуком распахнулась дверь.

Словно топор по плахе.

* * *

Близился полдень.

Хлипкие ставни скрипели на ветру. Сквозь окна в усадьбу пробирался острый белый свет хмурого неба. Тряпки приютских поднимали в воздух облака пыли, и та стелилась по полу серо-коричневым плотным туманом. В доме было до жуткого тихо – каждый занят своей работой, сосредоточен и кроток.

Анфиса вышагивала по своим владениям, отпуская ехидные замечания каждому, кому не смилостивилось попасться ей на глаза:

– Глаза разуй, бестолочь!

Приютские драили и мели, чистили и натирали. Щётки, тряпки, мыло и вёдра – они были повсюду. Вместе с тёмными каплями, а где-то и лужами – особенно младшегодкам не удавалось как следует отжать тряпку – они усеивали старые дощатые полы.

Одному из малышей совсем не повезло. Не сумев дотащить ведро до следующей комнаты, мальчишка перевернул его прямо под ноги Анфисе.

– Крысёныш-ш! – она вывернула его ухо с такой силой, что мелкие хрящи на нём посерели.

А затем служанка швырнула приютского прямо на перевёрнутое ведро. И тот свалился с него прямо в недавно растёкшуюся по полу лужу. И разревелся.

Грохот ведра и его рёв были единственными по-настоящему громкими звуками в ставшей воистину могильной в последний час тишине дома. Но вскоре и они стихли.

Усадьбе снова пришлось погрузиться в молчание. Липкое и холодное – какое бывает в предрассветные часы, перед казнью. Прежде чем улицы городов проснутся от рёва толпы и дребезжания цепей революционеров, которых волоком тащат по площади. Тишина – совсем беспокойная. Ведь ночью… ночью по городам бродят Нечестивые.

Но Анфисе тишина нравилась, как нравилась и Терентию – их лица довольные, когда они друг за другом патрулировали то один, то другой коридор.

И только свистящий шепоток, быстро перебегая из уст в уста, перелетая с этажа на этаж, смешиваясь с пыльным туманом, тихо, но вместе с тем до одури громко вопил:

«Слышали про Маришку?»

Впрочем, ежели домоприслужники его и различали – то не были ему противниками.

Закрывшись в ватерклозете, Володя разбил кулаки об умывальник.

– Проклятье! Проклятье!

Он знал, что её выпорют. Понял в один миг с тем, что им неизбежно быть обнаруженными. Но что ещё он мог сделать?

«Это меньшее из зол! – твердил он себе. – Меньшее!»

Он поглядел в зеркало, изъеденное влагой и временем до чёрных пятен. Всклокоченный, грязный. Приютской форме не скрыть смуглости кожи. Не замаскировать лукавства в умных тёмных глазах. Седая прядь белеет у виска насмешливым напоминанием об истинной его природе, о корнях.

Дадо тоже уродился с пегими волосами.

Цыган.

«Всегда отделаешься меньшей кровью, а? – голос учителя в голове звучал насмешливо. – Меньшей для себя».

Володя перегнулся через умывальник и харкнул отражению прямо в лицо.

Мог ли он придумать что-то другое?

Плевок скользнул по зеркалу вниз, смешался с мыльной лужицей на умывальнике. «Благонравие. Непорочность – единственное из богатств, доступное любой девице, независимо от её происхождения и толщины отцовского кошелька… – говорили волхвы на уроках Веры и Послушания. – Но утратив его, становится она не просто бесприданницей, как при утрате любого другого… осязаемого богатства. Она становится на шаг ближе к нежити. Становится чем-то сродни сточной канаве. Из неё пьют лишь упыри, псы и бродяги. Тогда как все остальные… привыкли туда опорожняться…»

Отражение смотрело на него болотно-зелёными глазами. Злыми, немигающими.

С этого дня Маришка Ковальчик станет называться не только Лгуньей и Воровкой. Теперь к ней пристанет кое-что куда более гнусное, куда более прилипчивое – уж в их-то тесном приютском кругу особенно. Потаскуха. Мокошина изменница.

«И в этом виноват ты!»

Он тяжело выдохнул.

«То была просто игра…»

Володя повернул вентиль, и в умывальник быстро закапала холодная вода. Он сунул руки под слабую струю и резким движением обмыл лицо. Вновь поглядел в зеркало. С Маришки грязь так просто было не смыть. Её совсем не смыть.

– Проклятье! – в последний раз рявкнул Володя, саданув по оловянному умывальнику. Мыльная лужица окрасилась алым.

* * *

Когда настало время обеда, трапезная гудела, будто осиное гнездо.

Обыкновенно за едой мало кто позволял себе говорить в полный голос. А кто позволял, мог получить наказание голодом на весь следующий день. «Когда я ем – я глух и нем!» – вот ещё одно правило, которое приютские воспитанники предпочитали быстро усвоить и безоговорочно придерживаться. Но только не в этот раз.

Приютские совершенно позабыли о правилах, которые, казалось, должны были хорошенько отпечататься где-то глубоко на подкорке.

– Вы слышали, слышали?

– Ну и дела, как же так…

– Он её прямо… совсем, что ли?

– Маришка потаскуха, и мамка её была потаскухой!

Маришка невидящим взглядом смотрела в миску с похлёбкой. Голоса вокруг сливались в единый, неоднородный гул. Тошнотворный, будто тисками сдавливающий голову.

Приютской хотелось зажать уши руками и завизжать, да погромче, только бы спрятаться от этого зловещего хора, не слышать его. Но она приказала себе сидеть неподвижно. Ни словом, ни действием не позволить им думать, будто она согласна на этот суд. Несправедливый. Неправильный.

Настя, сидевшая рядом, вдруг коснулась её ноги под столом. Невзначай будто бы, совсем легонько. Маришка и не знала, был ли то жест поддержки или случайность.

Она подняла на подругу глаза.

– Эта похлёбка мне и самой начинает надоедать, да и вкус, согласись, не то чтобы очень пг'иятный, – Настя осторожно улыбнулась, будто выдавала какую великую тайну. Затем придвинулась ближе и ободряюще улыбнулась краешком губ. – Ты же г'асскажешь мне, что случилось?

И это было словно пощёчина.

Везение

Гул. Он мог бы быть чем-то естественным, привычным. Как…

Как шепотки на уроках и в коридорах. Паромобили, снующие туда-сюда вдоль забора прежнего приюта. Ропот толпы на ярмарочной площади. Тот и вовсе казался всегда таким знакомым и родным, что лишь дополнял всю ту суету, что творилась вокруг. Был её частью. Таким… уместным её дополнением. Завершением. Его почти незаметно, с ним легко свыкнуться. Смотришь по сторонам на пёстрые: красные, жёлтые, синие – расписные игрушки, горшки и платки. И слышишь вроде бы всё. А в то же время – совсем ничего.

Гул. Он умел быть неприметным, каким громким бы ни казался сперва. Но не этот.

Не этот.

Маришка распахнула глаза, закрытые то ли на мгновение, то ли на целые минуты – теперь и