– Ну, я теперь один… без барина!..

Все хохочут тому, что он без барина; но вот он ещеприбавляет полушепотом, конфиденциально обращаясь к публике и все веселее ивеселее подмигивая глазком:

– Барина-то черти взяли!..

Восторг зрителей беспредельный! Кроме того, что барина чертивзяли, это было так высказано, с таким плутовством, с такойнасмешливо-торжествующей гримасой, что действительно невозможно неаплодировать. Но недолго продолжается счастье Кедрила. Только было онраспорядился бутылкой, налил себе в стакан и хотел пить, как вдруг возвращаютсячерти, крадутся сзади на цыпочках и цап-царап его под бока. Кедрил кричит вовсе горло; от трусости он не смеет оборотиться. Защищаться тоже не может: вруках бутылка и стакан, с которыми он не в силах расстаться. Разинув рот отужаса, он с полминуты сидит, выпуча глаза на публику, с таким уморительнымвыражением трусливого испуга, что решительно с него можно было писать картину.Наконец его несут, уносят; бутылка с ним, он болтает ногами и кричит, кричит.Крики его раздаются еще за кулисами. Но занавесь опускается, и все хохочут, всев восторге… Оркестр начинает камаринскую.

Начинают тихо, едва слышно, но мотив растет и растет, темпучащается, раздаются молодецкие прищелкиванья по декам балалайки… Этокамаринская во всем своем размахе, и, право, было бы хорошо, если б Глинка хотьслучайно услыхал ее у нас в остроге. Начинается пантомина под музыку.Камаринская не умолкает во все продолжение пантомины. Представлена внутренностьизбы. На сцене мельник и жена его. Мельник в одном углу чинит сбрую, в другомуглу жена прядет лен. Жену играет Сироткин, мельника Нецветаев.

Замечу, что наши декорации очень бедны. И в этой, и впредыдущей пьесе, и в других вы более дополняете собственным воображением, чемвидите глазами. Вместо задней стены протянут какой-то ковер или попона; сбокукакие-то дрянные ширмы. Левая же сторона ничем не заставлена, так что виднынары. Но зрители невзыскательны и соглашаются дополнять воображениемдействительность, тем более что арестанты к тому очень способны: «Сказано сад,так и почитай за сад; комната так комната, изба так изба – все равно, ицеремониться много нечего». Сироткин в костюме молодой бабенки очень мил. Междузрителями раздается вполголоса несколько комплиментов. Мельник кончает работу,берет шапку, берет кнут, подходит к жене и объясняет ей знаками, что ему надоидти, но что если без него жена кого примет, то… и он показывает на кнут. Женаслушает и кивает головой. Этот кнут, вероятно, ей очень знаком: бабенка от мужапогуливает. Муж уходит. Только что он за дверь, жена грозит ему вслед кулаком.Но вот стучат; дверь отворяется, и опять является сосед, тоже мельник, мужик вкафтане и с бородой. В руках у него подарок, красный платок. Бабенка смеется;но только что сосед хочет обнять ее, как в двери опять стук. Куда деваться? Онанаскоро прячет его под стол, а сама опять за веретено. Является другойобожатель: это писарь, в военной форме. До сих пор пантомима шлабезукоризненно, жест был безошибочно правилен. Можно было даже удивляться,смотря на этих импровизированных актеров, и невольно подумать: сколько сил италанту погибает у нас на Руси иногда почти даром, в неволе и в тяжкой доле! Ноарестант, игравший писаря, вероятно, когда-то был на провинциальном илидомашнем театре, и ему вообразилось, что наши актеры, все до единого, непонимают дела и не так хотят, как следует ходить на сцене. И вот он выступает,как, говорят, выступали в старину на театрах классические герои: ступит длинныйшаг и, еще не придвинув другой ноги, вдруг остановится, откинет назад веськорпус, голову, гордо поглядит кругом и – ступит другой шаг. Если такая ходьбабыла смешна в классических героях, то в военном писаре, в комической сцене, ещесмешнее. Но публика наша думала, что, вероятно, так там и надо, и длинные шагидолговязого писаря приняла как совершившийся факт, без особенной критики. Едватолько писарь успел выйти на середину сцены, как послышался еще стук: хозяйкаопять переполошилась. Куда девать писаря? в сундук, благо отперт. Писарь лезетв сундук, и бабенка его накрывает крышкой. На этот раз является гость особенный,тоже влюбленный, но особого свойства. Это брамин и даже в костюме. Неудержимыйхохот раздается между зрителями. Брамина играет арестант Кошкин, и играетпрекрасно. У него фигура браминская. Жестами объясняет он всю степень любвисвоей. Он приподымает руки к небу, потом прикладывает их к груди, к сердцу; нотолько что он успел разнежиться, – раздается сильный удар в дверь. По ударуслышно, что это хозяин. Испуганная жена вне себя, брамин мечется как угорелый иумоляет, чтоб его спрятали. Наскоро она становит его за шкаф, а сама, забывотпереть, бросается к своей пряже и прядет, прядет, не слыша стука в дверьсвоего мужа, с перепуга сучит нитку, которой у нее нет в руках, и вертитверетено, забыв поднять его с пола. Сироткин очень хорошо и удачно изобразилэтот испуг. Но хозяин выбивает дверь ногою и с кнутом в руке подходит к жене.Он все заметил и подкараулил и прямо показывает ей пальцами, что у ней спрятанытрое. Затем ищет спрятанных. Первого находит соседа и провожает его тузанами изкомнаты. Струсивший писарь хотел было бежать, приподнял головой крышку и темсам себя выдал. Хозяин подстегивает его кнутиком, и на этот раз влюбленныйписарь прискакивает вовсе не по-классически. Остается брамин; хозяин долго ищетего, наконец находит в углу за шкафом, вежливо откланивается ему и за бородувытягивает на середину сцены. Брамин пробует защищаться, кричит: «Окаянный,окаянный!» (единственные слова, сказанные в пантомиме), но муж не слушает ирасправляется по-свойски. Жена, видя, что дело доходит теперь до нее, бросаетпряжу, веретено и бежит из комнаты; донц`о валится на землю, арестанты хохочут.Алей, не глядя на меня, теребит меня за руку и кричит мне: «Смотри! брамин,брамин!» – а сам устоять не может от смеху. Занавесь падает. Начинается другаясцена…

Но нечего описывать всех сцен. Их было еще две или три. Всеони смешны и неподдельно веселы. Если сочинили их не сами арестанты, то покрайней мере в каждую из них положили своего. Почти каждый актер импровизировалот себя, так что в следующие вечера один и тот же актер одну и ту же роль игралнесколько иначе. Последняя пантомима, фантастического свойства, заключиласьбалетом. Хоронился мертвец. Брамин с многочисленной прислугой делает над гробомразные заклинания, но ничего не помогает. Наконец раздается «Солнце на закате»,мертвец оживает, и все в радости начинают плясать. Брамин пляшет вместе смертвецом, и пляшет совершенно особенным образом, по-брамински. Тем и кончаетсятеатр, до следующего вечера. Наши все расходятся веселые, довольные, хвалят актеров,благодарят унтер-офицера. Ссор не слышно. Все как-то непривычно довольны, дажекак будто счастливы, и засыпают не по-всегдашнему, а почти с спокойным духом, –а с чего бы, кажется? А между тем это не мечта моего воображения. Это правда,истина. Только немного позволили этим бедным людям пожить по-своему,повеселиться по-людски, прожить хоть час не поострожному – и человекнравственно меняется, хотя бы то было на несколько только минут… Но вот ужеглубокая ночь. Я вздрагиваю и просыпаюсь случайно: старик все еще молится напечке и промолится там до самой зари; Алей тихо спит подле меня. Я припоминаю,что, и засыпая, он еще смеялся, толкуя вместе с братьями о театре, и невольнозасматриваюсь на его спокойное детское лицо. Мало-помалу я припоминаю все: последнийдень, праздники, весь этот месяц… в испуге приподымаю голову и оглядываю спящихмоих товарищей при дрожащем тусклом свете шестериковой казенной свечи. Я смотрюна их бедные лица, на их бедные постели, на всю эту непроходимую голь и нищету,– всматриваюсь – и точно мне хочется увериться, что все это не продолжениебезобразного сна, а действительная правда. Но это правда: вот слышится чей-тостон; кто-то тяжело откинул руку и брякнул цепями. Другой вздрогнул во сне иначал говорить, а дедушка на печи молится за всех «православных христиан», ислышно его мирное, тихое, протяжное: «Господи Иисусе Христе, помилуй нас!..»