– Все врет, все врет, все врет! Ни одно-то слово его ни кчему не подходит! – кричал Булкин.

– Да тебе-то что! – отвечали со смехом арестанты.

– Я вам, Александр Петрович, доложу, что был я очень красивиз себя и очень меня любили девки… – начал вдруг ни с того ни с сего Варламов.

– Врет! Опять врет! – прерывает с каким-то визгом Булкин.

Арестанты хохочут.

– А я-то перед ними куражусь: рубаха на мне красная,шаровары плисовые; лежу себе, как этакой граф Бутылкин, ну то есть пьян, какшвед, одно слово – чего изволите!

– Врет! – решительно подтверждает Булкин.

– А в те поры был у меня от батюшки дом двухэтажныйкаменный. Ну, в два-то года я два этажа и спустил, остались у меня одни воротабез столбов. Что ж, деньги – голуби: прилетят и опять улетят!

– Врет! – еще решительнее подтверждает Булкин.

– Так уж я вот опомнясь и послал моим родичам отсюдаслезницу; авось деньжонок пришлют. Потому, говорили, я против родителев моихшел. Неуважительный был! Вот уж седьмой год, как послал.

– И нет ответу? – спросил я, засмеявшись.

– Да нет, – отвечал он, вдруг засмеявшись сам и все ближе иближе приближая свой нос к самому моему лицу. – А у меня, Александр Петрович,здесь полюбовница есть…

– У вас? Любовница?

– Онуфриев даве и говорит: «Моя пусть рябая, нехорошая, дазато у ней несколько одежи; а твоя хорошая, да нищая, с мешком ходит».

– Да разве правда?

– А и вправду нищая! – отвечал он и залился неслышнымсмехом; в казарме тоже захохотали. Действительно, все знали, что он связался скакой-то нищей и выдал ей в полгода всего десять копеек.

– Ну, так что ж? – спросил я, желая от него наконецотвязаться.

Он помолчал, умильно посмотрел на меня и нежно произнес:

– Так вот не соблаговолите ли мне по сей причине на косушку?Я ведь, Александр Петрович, все чай пил сегодня, – прибавил он в умилении,принимая деньги, – и так я этого чаю нахлестался, что одышка взяла, а в брюхекак в бутылке болтается…

Меж тем как он принимал деньги, нравственное расстройствоБулкина, казалось, дошло до последних пределов. Он жестикулировал, какотчаянный, чуть не плакал.

– Люди божии! – кричал он, обращаясь ко всей казарме висступлении, – смотрите на него! Все врет! Что ни скажет, все-то, все-то,все-то врет!

– Да тебе-то что? – кричат ему арестанты, удивляясь на егоярость, – несообразный ты человек!

– Не дам соврать! – кричит Булкин, сверкая глазами и стучаиз всей силы кулаком по нарам, – не хочу, чтоб он врал!

Все хохочут. Варламов берет деньги, откланивается мне и,кривляясь, спешит из казармы, разумеется к целовальнику. И тут, кажется, он впервый раз замечает Булкина.

– Ну, пойдем! – говорит он ему, останавливаясь на пороге,точно он и впрямь был ему на что-то нужен. – Набалдашник! – прибавляет он спрезрением, пропуская огорченного Булкина вперед себя и вновь начиная тренькатьна балалайке…

Но что описывать этот чад! Наконец кончается этот удушливыйдень. Арестанты тяжело засыпают на нарах. Во сне они говорят и бредят еще больше,чем в другие ночи. Кой-где еще сидят за майданами. Давно ожидаемый праздникпрошел. Завтра опять будни, опять на работу…

На третий день праздника, вечером, состоялось представлениев нашем театре. Предварительных хлопот по устройству, вероятно, было много, ноактеры взяли все на себя, так что все мы, остальные, и не знали: в какомположении дело? что именно делается? даже хорошенько не знали, что будетпредставляться. Актеры все эти три дня, выходя на работу, старались как можно болеедобыть костюмов. Баклушин, встречаясь со мной, только прищелкивал пальцами отудовольствия. Кажется, и на плац-майора нашел порядочный стих. Впрочем, намбыло совершенно неизвестно, знал ли он о театре. Если знал, то позволил ли егоформально или только решился молчать, махнув рукой на арестантскую затею иподтвердив, разумеется, чтоб все было по возможности в порядке? Я думаю, онзнал о театре, не мог не знать; но вмешиваться не хотел, понимая, что можетбыть хуже, если он запретит: арестанты начнут шалить, пьянствовать, так чтогораздо лучше, если чем-нибудь займутся. Я, впрочем, предполагаю в плац-майоретакое рассуждение единственно потому, что оно самое естественное, самое верноеи здравое. Даже так можно сказать: если б у арестантов не было на праздникахтеатра или какогонибудь занятия в этом роде, то его следовало самому начальствувыдумать. Но так как наш плац-майор отличался совершенно обратным способоммышления, чем остальная часть человечества, то очень немудрено, что я берубольшой грех на себя, предполагая, что он знал о театре и позволил его. Такомучеловеку, как плацмайор, надо было везде кого-нибудь придавить, что-нибудьотнять, кого-нибудь лишить права – одним словом, где-нибудь произвестираспорядок. В этом отношении он был известен в целом городе. Какое ему дело,что именно от этих стеснений в остроге могли выйти шалости? На шалости естьнаказания (рассуждают такие, как наш плац-майор), а с мошенниками-арестантамистрогость и беспрерывное, буквальное исполнение закона – вот и все, что требуется!Эти бездарные исполнители закона решительно не понимают, да и не в состояниипонять, что одно буквальное исполнение его, без смысла, без понимания духа его,прямо ведет к беспорядкам, да и никогда к другому не приводило. «В законахсказано, чего же больше?» – говорят они и искренно удивляются, что от них ещетребуют, впридачу к законам, здравого рассудка и трезвой головы. Последнееособенно кажется многим из них излишнею и возмутительною роскошью, стеснением,нетерпимостью.

Но как бы то ни было, старший унтер-офицер не противоречиларестантам, а им только того и надо было. Я утвердительно скажу, что театр иблагодарность за то, что его позволили, были причиною, что на праздниках небыло ни одного серьезного беспорядка в остроге: ни одной злокачественной ссоры,ни одного воровства. Я сам был свидетелем, как свои же унимали иныхразгулявшихся или ссорившихся единственно под тем предлогом, что запретяттеатр. Унтер-офицер взял с арестантов слово, что все будет тихо и вести будутсебя хорошо. Согласились с радостью и свято исполняли обещание; льстило тожеочень, что верят их слову. Надо, впрочем, сказать, что позволить театррешительно ничего не стоило начальству, никаких пожертвований. Предварительноместа не огораживали: театр созидался и разнимался весь в какие-нибудь четвертьчаса. Продолжался он полтора часа, и, если б вдруг вышло свыше приказаниепрекратить представление, – дело бы обделалось в один миг. Костюмы былиспрятаны в сундуках у арестантов. Но прежде чем скажу, как устроен был театр икакие именно были костюмы, скажу об афише театра, то есть что именнопредполагалось играть.