— Спокойно, — остановил меня Костя. — Подождем конца.

— Надо брать сейчас, — сказал я.

— Подождем! — Костя крепко сжал руку. — Надо осмотреться. С кем он? Куда пойдет? А взять всегда успеем.

Судя по всему, Лукас находился здесь один.

Я изредка поглядывал в его сторону, и что-то мне подсказывало, надо не мешкая, срочно приступить к действиям.

— Успеем, — повторил Костя, потом вдруг взмахнул руками и фальшиво закричал вместе со всеми: — Гол! Ура, гол!

Шли последние минуты матча. Угловой. Еще удар. Еще гол. Стадион счастливо и самозабвенно ревел.

Между тем Лукас вдруг стал быстро пробираться к выходу. Он двигался именно по тому проходу, где стояли наблюдавшие за нами сержанты.

Мы тут же вскочили и направились следом за Лукасом. Здесь-то и произошло непоправимое. Публика неистовствовала. Еще один гол, и еще одна вспышка энтузиазма, а тут произошло что-то такое, чего никто не ожидал, мы же сильно мешали публике — буквально наступали своими лапищами на ноги сидящих и таким образом нарушали их редкостное спортивное единение. Меня кто-то толкнул. Я не обратил внимания, ринулся к Лукасу, который вот-вот должен был нырнуть под арку. Может быть, оттого, что я не смотрел по сторонам (следил за уходящим Лукасом), когда меня еще раз толкнули, неожиданно упал на привставшую девицу и неловко обхватил ее руками. Сидевший рядом крепыш двинул меня в плечо. Не обращая ни на кого внимания, я побежал к выходу, и тут меня схватил за руку сержант. Крепко так схватил.

Костя оглянулся и увидел совершенно критическую ситуацию. Я рвался из рук сержанта, но, вырываясь, дернул резко рукой и сбил с сержантской головы фуражку. Это было совсем некстати. Другой милиционер вывернул мне левую руку так быстро, что я едва не присел от боли. Заметив краем глаза ускользавшую зеленую майку Лукаса, я хотел крикнуть милиционерам, но из-за сдавленного горла звуки застревали в гортани, обрекая меня на резкую боль.

Я искал глазами Костю и не находил. Тогда-то у меня и созрело решение во что бы то ни стало вырваться, бежать, догнать Лукаса.

Меня повели к какому-то строению. У самого входа в помещение мне удалось сбросить с себя двух сержантов, но тут подоспели еще двое. Я освободился (откуда только силы взялись) и от этих двоих.

Впрочем, мою ярость быстро уняли. Оба сержанта (младший и старший) повисли на моих руках, и меня (должно быть, все это выглядело ужасно некрасиво), корчившегося от боли, с расквашенной губой и оторванным рукавом повели к подъехавшей машине. Черная пасть фургона уже ждала меня. Мне удалось каким-то образом развернуться и сделать последнюю попытку освободиться. На мгновение я увидел стоящего поодаль Костю. Он пристально следил за мной, покусывая нижнюю губу. В глазах я прочел и сожаление, и растерянность, и, может быть, сознание предательства: он действительно не кинулся спасать меня, не объяснил милиции, что случилось нелепое недоразумение.

Потом Костя пояснил, что поступил так из высших интересов, т. е. из интересов дела: он отправился искать Лукаса. Кроме того, Костя также заявил, что ему, как личности исключительной, нельзя попадать в милицию: это может дурно сказаться на его призвании.

Я и сейчас не могу без содрогания вспомнить удаляющуюся физиономию Кости.

Дверь захлопнулась и как бы отделила меня от моего прошлого, очевидно, для еще большего усиления эффекта этого несколько искусственного отлучения машина сорвалась с места, и новая резкая боль оглушила меня, я потерял сознание.

Таксисты в таких случаях говорят: "Отключка". Это когда намертво вырубается сознание, когда божий свет мелькает обрывками кадров.

Щекой я ощутил шероховатую поверхность цементного пола. Краем глаза заметил чьи-то ботинки, потом сапог у стола, услышал голоса: избил двух милиционеров, пьян…

Попытался пошевелить руками. Пронзила острая боль в плече. Голова с грохотом откинулась на цементный пол. Новая отключка. Снова темнота и снова пробуждение.

И тут мой внутренний протест заставил меня подняться против воли. Я рванулся к дверце (метр высотой, какая обычно бывает у прилавка магазина), успев ухватиться за нее, но в это же время чьи-то руки схватили меня сзади, рванули назад, и я вместе с дверцей упал навзничь.

Каким образом потом я оказался в узенькой клетке из толстых металлических прутьев, не помню. Двигаться было невозможно. Сверху на макушку капала вода. Сознание озарилось воспоминанием, как содрали с меня одежду, как во всем теле появилась беспомощность, как хотелось закричать "спасите", но в пересохшем горле не рождалось ни звука.

А вода точно дырявила макушку, шмякалась, внедряясь в серое вещество, а изменить положение головы было невозможно: узкая клетка, прутья, как городковые палки, все учтено человеческим гением. И вода долбила мозг по капле, по капле! Голова ведь не камень: куда легче в ней дырку пробить. Сознание от боли вот-вот должно отключиться, ледяная вода усугубляет страдания, останавливает дыхание, еще миг — и настигнет забытье. Савонарола пощады просил, хотел подписать любые бумаги. Макиавелли, когда его пытали, готов был заложить полкоролевства, отказаться от чего угодно. Придуманная человеком пытка с помощью боли уничтожает все человеческое в человеке. Все ли?

Савонарола, помнится, я читал об этом, был мягким человеком. Недобрым, но слабым и мягким.

Протопоп Аввакум — добрым и жестким. Он не просил пощады. Он терпел. Мучился и пытался в муках найти единственную праведность.

Сейчас я глядел на спокойно сидящих за столом людей, и злоба нарастала во мне, затмевая все другие чувства и понятия — и благоразумие, и добро, и боль, и силу, и слабость. Голова гудела, а в груди шевелилось что-то неизведанное ранее, я и гордился собой и страдал одновременно. Напротив двое незнакомых мне людей играли в шахматы.

— А я пешечку сниму, — говорил высокий, — и вилочка получится.

— А я коника съем и шахец объявлю, — это говорил низкорослый в форме, постарше.

— А я офицерика уберу, — отвечал ласково молодой.

Самым нелепым было то, что я осознавал, что страдал неизвестно по какому поводу. Конечно, я своей вины внутренне не отрицал. Был пьян. Это уж точно. А пьянство — порок. Дрался с милицией. Сорвал двери с петель. Надо ли меня так казнить? Пребывать в таком безразличии и равнодушно взирать на чужую муку. Я заперт в клетке, меня мучают. О благородном страдальце, пожалуй, речь не идет, это все чепуха. Исторические параллели (Савонарола, Аввакум, Макиавелли, Мао, Берия) на ум больше не приходили. Пунктир холодных капель долбил самое ценное в человеке — мозг. Разобщенность людей выражалась таким примитивным способом, как использование клетки с тяжелыми металлическими прутьями. Отчуждение, но не то интеллигентское отчуждение, когда есть все и нет только гармонии с самим собой, а то отчуждение, когда тело разъедается болью, физическим страданием, когда твое моральное состояние таково, что единственное освобождение для тебя — смерть.