ВОПРОС: Значит, с точки зрения исторического курса Вы его встретили.

«Да, это совершенно так, да, так».

ВОПРОС: Вы к попыткам противодействия Октябрю отнеслись равнодушно. Как Вы отнеслись к саботажу к поражению Октября.

́/́молчит́/́

ВОПРОС: В целом Ваш круг встретил враждебно Октябрь.

«Нет, я хочу вступиться за эту часть, их имена Пушик, Аппман (в документе имена неразборчиво. — Авт.) — отнеслись иначе».

ВОПРОС: Как Вы отнеслись к волне противодействия революции.

«Я не сочувствовал, я видел, что ничего не выйдет, слишком силен толчок. Исторически это неизбежный толчок».

ВОПРОС: Значит, нейтралитет своего рода, и для Вас исход борьбы был ясен.

́/́молчит́/́

ВОПРОС: Считаете ли Вы Баймонта (предполагаем, что так в протоколе записана фамилия Бальмонта. — Авт.) врагом трудящихся.

«Да, он поступил некрасиво».

ВОПРОС: Не в этом дело, а, например, Бунин, по-Вашему, враг или нет, и Вам он тоже враг.

«Да, поскольку я здесь».

ВОПРОС: Поскольку Вы здесь, как Вы относитесь к эмиграции, в частности Ваш брат — эмигрант.

«Да, но он не политик, он просто ученый, не имею с ним сношений и его мнения не знаю».

ВОПРОС: Считаете ли Вы эмиграцию врагом СССР.

«Да, конечно врагом».

ВОПРОС: Вы были арестованы.

«Да, был арестован 17 дней, обвиняли в помощи мировой буржуазии, я отрицал».

ПОСТАНОВИЛИ: Поручить Левинтову выяснить о привлечении Лозинского по Таганцевскому делу. Выдвинуть на персональную чистку.

Выписка верна. Подписал Звейнек[121].

В личном деле сотрудника ГПБ М.Л. Лозинского есть документ, где в графе «Проходил ли чистку госаппарата ГПБ V–VI — 1930» отмечено: «Считать проверенным»[122].

В 1931-м забрезжила надежда на публикацию переводов Эредиа, сделанных силами студийцев Лозинского. Он пригласил своих некогда молодых, а ныне значительно повзрослевших друзей к себе домой, чтобы бросить свежий взгляд на общую работу, что-то исправить, что-то доделать, усовершенствовать.

В архиве И.В. Платоновой-Лозинской хранится тетрадь, озаглавленная «Расписки по уточнению 28.09–21.10.1931». В этой тетради бывшие студийцы ежедневно в течение трех недель строго отмечали свое присутствие на возрожденных коллективных занятиях. Но видно, что одновременно они с удовольствием возвращались к своим давним, совсем не формальным отношениям. Расписывались — кто настоящей своей фамилией (Владимирова, Бронник, Малкина…), а кто и прежним прозвищем (Памбэ, Маврикий…). Забавлялись, выстраивая из росписей геометрические фигуры, порой весело по листу разбрасывали буквы. Одним словом — снова играли. И их вполне солидный руководитель в эту игру включался тоже.

М.Л. Лозинский был главным библиотекарем ГПБ и заведующим Библиотекой Вольтера. Но проработал он в этой должности всего чуть больше двух недель: назначение получил 4 марта, а пришли за ним 20-го. Несомненно и то, что он ожидал ареста: 9 числа взяли его ученика, студийца Михаила Бронникова. В один день с Лозинским — Татьяну Владимирову, Марию Рыжкину-Петерсен.

За три дня до ареста, 17 марта, в его квартиру явились с ордером на обыск. В присутствии представителя жакта т. Суворова «наложены две печати ОГПУ, одна внутри комнаты, одна снаружи». Зафиксировали следующие факты: средства к жизни М. Л. Лозинский получал в форме заработной платы и литературных гонораров, его жена — служащая Политпросветцентра, сын — практикант ленинградского отделения Теплотехнического института, дочь — учащаяся.

На допросе Лозинский спокойно рассказывал о создании и работе студии, никого ни в чем не обвиняя, не называя ни одного имени. Он с достоинством оспаривал обвинения в причастности своих учеников к контрреволюционной деятельности, отрицая политическое содержание занятий в студии.

В отличие от протоколов допросов большинства обвиняемых, в протоколе допроса Лозинского не слышно диктующего голоса следователя:

…Беспартийный. Сочувствую целям и задачам Соввласти и считаю своим долгом по мере сил способствовать росту СССР и социалистическому строительству.

…Был арестован летом 1927 г. Содержался в ДПЗ 17 дней, освобожден за прекращением дела.

Считаю себя убежденным и добросовестным участником советского строительства, и ни в одной из областей, в которых я работаю, я не могу упрекнуть себя ни в чем, что могло бы идти вразрез с интересами этого строительства.

По вопросу о моей деятельности как руководителя литературной студии сообщаю нижеследующее:

В конце 1919 г. при ленинградском Доме искусств (при Наркомпросе) была организована литературная студия, в ней я вел занятия как руководитель семинария… по стихотворному переводу. В основу занятий я положил метод коллективного перевода. …Занятия велись из года в год, иногда с многомесячными перерывами (например, с января по осень 1922 г. занятий не было ввиду моей болезни). Зимой 1922–1923 г., с закрытием Дома искусств, занятия моей студии переехали в издательство «Всемирная литература».

Закончены они были весной 1923 г. Целью моих занятий было обучение молодых поэтов, на основе коллективной работы, технике стихотворного перевода, отвечающего наивысшим художественным требованиям. Вначале для работы брался разнообразный материал и преимущественно французского поэта, т. к. этим языком владели все участники студии. Опыт работы над более трудными формами, в частности, над сонетом в лице совершеннейшего из сонетистов Эредиа, дал очень ценные результаты, и издательство «Всемирная литература» предложило моей студии взять на себя перевод всех сонетов Эредиа из его книги «Трофеи». Задание это и было выполнено к весне 1923 г. Большая часть переведенных сонетов — коллективная работа, остальные — переводы отдельными участниками, но подвергались опять-таки коллективной редакции. Ввиду ликвидации «Всемирной литературы» не вышло издание этого сборника. В нем имелось мое предисловие, написанное еще в 1923 г., где я излагаю историю моей студии и метод ее работы. Перед отсылкой рукописи в Москву я в сентябре — октябре 1931 г. предложил наиболее активным из моих студийцев совместно просмотреть и исправить ряд сонетов, меня не удовлетворявших. Работе этой мы посвятили 5 вечеров. Около 20 октября 1931 г. рукопись была вручена ленинградскому отделению «Академии».

Я должен категорически протестовать против предположения, что занятия в моей студии могли привлекать молодых поэтов как нечто вроде «убежища» от суровой советской действительности и что поэтому атмосфера этих занятий должна была быть «политически вредной». Каких-либо антисоветских настроений среди моих слушателей и сотрудников не было и в помине, руководитель же студии носителем таких настроений также не являлся. Интерес к занятиям был большой, но интерес чисто художественный, подтверждаемый к тому же увлекательностью коллективного метода работы. Результат проделанного труда — переведенная студией книга исключительного мастера стиля — свидетельствует об интенсивности этого труда. Всем участникам работы и руководителю их казалось, что они делают ценный вклад в нашу переводческую литературу и дают показательный пример плодотворного коллективного творчества. О работе моей студии я неоднократно делал доклады (во «Всемирной литературе», в Государственном институте истории искусств, во Всероссийском Союзе советских писателей), и всюду метод нашей работы вызывал живой интерес, а результаты ее — очень высокую оценку. За последние годы и иностранная секция ВССП, и секция переводчиков ФОСП[123] не раз предлагали мне возобновить мои занятия, но недостаток времени не позволял мне этого сделать.