обнимая ее за плечо, пальцами лаская ее шею, ухо, висок с дужкой очков.

В номере было прохладно: открыта балконная дверь. Наверное, он забыл закрыть ее, когда шел делать доклад. Закрыл. Задернул занавеску. Потом зажег свет.

– Какой ты смешной, – сказала она. – Окно на горы смотрит. Никто нас не увидит.

– Да, да, – кивнул он.

– Ты только не думай, что я специально приехала, на тебя посмотреть. Так совпало.

– Но когда увидела мою фамилию в программке, не отказалась? Уже спасибо. Ты садись, что ты стоишь посреди ковра?

– Да пожалуйста! – она как-то странно попинала ногой кресла, пощупала диван, покосилась в сторону кровати. – Скажи мне что-нибудь. Что ты молчишь?

– Что тебе сказать… Ты не обиделась, что я всё это рассказал? Я же не знал, что ты тут сидишь.

– Нет, не обиделась. Ты же не знал, что я тут сижу.

Он уселся на диван. Положил ногу на ногу. Скрестил руки на груди. Посидел так недолго. Потом уперся ладонями в диванные подушки, справа и слева от себя. Покачал ногой в красивом узком ботинке.

Она села в кресло напротив, оттолкнула в сторону журнальный столик, пододвинулась ближе к нему. Сняла туфли, отбросила их в сторону. Положила свою левую ногу ему на колено.

– Погладь! – едва ли не приказала она.

– А не… не слишком?

– Самый раз. Имею право. Ты тогда меня почти убил. Хотя, казалось бы, чепуха какая. Пришел мальчик, поцеловал, полапал и убежал. Может, у мальчика не встал, и он застеснялся. Бывает. Но нет. Всё не так. Я обожала себя.

– Ты сказала «себя» или «тебя», в смысле «меня»? – Лопатин не расслышал.

– Я сказала «себя»! – она ткнула пальцем себя в грудь. – Меня. Светку Быстрову. Я обожала свою красоту. Павлик, Павлик, какая я была красивая…

– Ты и сейчас красивая.

– Не перебивай! Я – это была моя любовь, моя красота. Глаза, волосы, губы, шея, плечи, грудь, живот, бедра. Мне было наплевать на всё. На институт, на маму с папой, на умные книжки, на работу, деньги, кино, что там еще бывает у нормальных людей. Главное в моей жизни – это была женщина – хорошо, девушка! – по имени «я». Я смотрела на себя в зеркало. Часами. Одетая и голая. И вдруг я влюбилась в тебя. Первый раз в жизни влюбилась по-настоящему. То есть полюбила тебя сильнее, чем себя. Я хотела отдать себя – тебе. А ты меня оттолкнул. Как-то особенно грубо и пошло. Как будто побрезговал. Ужасно.

– Меня тоже бросали девушки! – Лопатин пожал плечами. – И после отношений, и просто отталкивали. Сто раз. И вот я перед вами. И вот ты перед нами. Ты что, повесилась? Спилась? Скололась? Забомжевала? Вышла замуж за жлоба-козла-подонка?

– Хуже. Я разучилась любить…

Вдруг она заплакала, наивно и громко, закрыв лицо ладонями. Ее нога продолжала лежать у него на колене. Сквозь мысок чулка он увидел, как она поджимает и разжимает пальцы. Как будто зовет его. Он взял ее за пятку, чуть поднял ее ногу, сам чуть пригнулся, поцеловал ее подъем.

– Светка! – негромко сказал он. – Не плачь. Ничего… Ничего…

Она протянула к нему руки.

Они поцеловались.

– Давай свет погасим и разденемся, – сказала она.

Он встал, выключил люстру и свет в прихожей.

– Торшер тоже, – сказала она. – Нам уже не сорок. И даже не пятьдесят.

Она была очень худая.

Она сильно хотела. Он тоже. Она ему помогла. Всё получилось.

Ему было тяжело физически. Он наслаждался и задыхался одновременно. Смотрел в темное окно и пытался представить себе ее тогдашнюю – он ведь тогда так и не увидел ее совсем раздетой, только грудь целовал, розовую и стоячую. А теперь она была в бюстгальтере.

Кажется, ей было хорошо. Она стонала и дрожала. У него вдруг заныло сердце. Но он все-таки довел дело до конца. Она почувствовала и кончила вместе с ним. Кажется, в третий раз. Сердце болело всё сильнее. Вся грудь, в центре и с боков, и боль переходила на шею и даже челюсти.

– Спасибо, – прошептал он, не показывая, что ему нехорошо.

– Не за что! – прошипела она.

Он встал, шатаясь дошел до ванной.

Отерся. Вернулся. В полутьме увидел, что она одевается. Из последних сил натянул брюки. Накинул рубашку. Сказал:

– Душно! – открыл балкон, еле-еле вышел наружу.

Луна светила. Горы были далекие и красивые. Ближе была темнота – склон, скалы, кусты.

Он сел на низкую каменную ограду.

Она встала в дверях.

– Не молчи! – шепотом попросил он.

– Я только теперь поняла, как я на самом деле тебя ненавижу. Мне ничего не надо было. Я прожила чужую жизнь. Из-за тебя. Я не хотела кидаться в бизнес, наживать миллионы, управлять банком. Я хотела быть женой. Твоей. И всё. Хотела трахаться с тобой. Вот как сейчас. Целыми днями. А ты меня бросил…

– Мне плохо, – сказал он.

– Мне еще хуже. У тебя жена, дети, внуки. А я – одна. Знаешь, я тогда перед свиданием, заранее, за четыре дня, сама лишила себя невинности. Ручкой от столового ножа. Обмакнув в водку. Так жгло, что даже не больно. Всё для тебя, любимый. Чтоб тебе было приятно. Чтоб ты не мучился мне целку ломать, а на-сла-жда-лся!

– Зачем ты рассказываешь всякую гадость? – застонал он.

– Это не гадость. Это любовь. Она была. Теперь ее нет. Ты ведь не женишься на мне сейчас? А если да, то я всё равно буду тебя ненавидеть. За сорок зряшных лет.

– Мне плохо, – повторил он и застучал зубами. – Кажется, у меня инфаркт.

– Конечно, я могу подождать немного. Потом пойти на рецепцию, вызвать скорую. Они приедут в лучшем случае через час. Девяносто девять процентов, что ты сдохнешь сам. Но я тоже не хочу юлить перед Богом!

Она шагнула к нему и сильно толкнула в грудь.

Он упал с низкой ограды наружу, секунду задержался на узкой гравийной бровке и рухнул с крутого обрыва вниз.

«А теперь мне кажется, что он всё решил правильно! – подумала, а может быть, шепотом проговорила она. – Если бы он тогда остался – мы стали бы жить вместе, через полгода была бы свадьба, через пятнадцать лет он бы дослужился до завотделом в своей несчастной газетке, а я – до завуча в школе, и это в лучшем случае. Мы бы ссорились из-за бедности, изменяли бы друг другу, плодили бы несчастных и злых детей… А так – у меня прекрасная, интересная, богатая жизнь. Такой дом, такие деньги, такой круг. У него тоже всё отлично сложилось. Всё правильно».