Возвращаясь к нашей жизни в Park-house, вспоминаю, как раз вечером Жюль доложил Герцену: «Trois russes, deux messieurs et une dame». Это были Шелгуновы и Михаил Ларионович Михайлов. Кажется, они были у нас только два раза, потому что очень спешили оставить Англию. Шелгунов и особенно Михайлов очень понравились Герцену: эти люди казались понимающими и вполне преданными благу России. Но Шелгунова не произвела на нас хорошего впечатления и никому не была симпатична; в ней было что-то эгоистическое, грубое; от нее веяло материализмом в самой неприглядной форме.

Приезжали иногда и дамы одни. Я ездила к морю в Каус с моей маленькой дочерью и ее няней. По возвращении в Лондон Герцен мне рассказал о посещении во время моего отсутствия: приехала одна русская аристократка, на вид лет пятидесяти, и представилась Герцену, говоря скоро: «Дочь адмирала, вдова генерала, мать генерала такая-то», кажется, Бибикова. Герцен с трудом удержался от смеха.

Мальвида фон Мейзенбуг жила всё это время то на квартире, то у разных приятельниц, но мечтала о независимой жизни, о поездке в Париж или в Италию, где она никогда не бывала. Она предложила Герцену взять с собой его меньшую дочь Ольгу и погостить с ней у госпожи Швабе, которая владела в Англии великолепным поместьем. Она была вдова богатого банкира и имела многочисленное семейство.

Герцен согласился на предложение Мальвиды; а так как госпожа Швабе поехала на зиму в Париж, то Мальвида попросила Герцена отпустить Ольгу с ней в Париж, где их пребывание не могло стоить очень дорого, потому что они должны были жить у госпожи Швабе. Мальвида вскоре переехала с маленькой Ольгой на отдельную квартиру.

В то время я получила из России письмо, в котором меня извещали, что моя сестра едет со всеми детьми в Германию для свидания со мной; тогда я поспешила собраться в путь со своей маленькой дочкой и с Наташей Герцен, которую я должна была отвезти в Дрезден к Марье Каспаровне Рейхель, урожденной Эрн. Кроме того, с нами ехала miss Johanna Turner, которая поступала к моей сестре; последняя желала увезти ее с собой в Россию, чтобы приучить детей к английскому языку.

Мы доехали до Дрездена без особенных происшествий, за исключением того, что на какой-то таможне с нас взяли восемь франков штрафа за шелковую материю, которую Наташа Герцен везла в подарок какой-то родственнице своей бабушки. Тогда я переложила иначе все вещи в Наташином чемодане, и после того мы благополучно достигли Дрездена, чему Наташа немало удивлялась: как более опытная путешественница, я не клала ничего подозрительного по краям чемодана, а только в середину, зная, что таможенные чиновники слишком ленивы, чтобы выбирать всё до дна из чемоданов.

Приехав в Дрезден, мы тотчас отправились к Марье Каспаровне, но я ничего не помню из этого первого посещения, потому что едва мы успели обменяться с ней несколькими словами, как она сказала, что сестра моя Елена Алексеевна Сатина уже в Дрездене. Тогда, взяв дочь за руку, я поспешила к двери, забыв обо всех присутствующих, а потом воротилась, чтобы спросить, в какой гостинице она остановилась. Послали за извозчиком; miss Turner, я и моя малютка сели в коляску и поехали в указанную гостиницу: никогда путь не казался мне так долог, как в этот раз!

Наконец мы доехали, вошли в гостиницу и свиделись после многих лет разлуки, после многих перемен, особенно в моей жизни. Мы обнимали друг друга со слезами на глазах; дети сестры окружили меня и мою малютку: хотя она в то время говорила только по-английски, однако понимала русскую речь, потому что я постоянно говорила с ней на родном языке.

Зять мой Николай Михайлович Сатин был тоже очень взволнован и обрадован нашей встречей. Зная, что я должна была ехать с Наташей Герцен, он принял miss Turner за нее и горячо обнял и расцеловал ее, так как был в юности дружен с ее отцом; на лице miss Turner выразилось недоумение, смущение… Я догадалась, в чем дело, и поспешила объяснить ей, что зять мой скорее всего принял ее за Наташу Герцен. Николай Михайлович не замедлил извиниться в своей ошибке.

Вскоре к нам присоединилась и виновница этого недоразумения Наташа Герцен с госпожой Рейхель; тогда им рассказали про этот странный quiproquo61* и все мы не могли удержаться от смеха и много смеялись над этим странным случаем.

Оставив Наташу Герцен на попечении Марьи Каспаровны Рейхель, мы вскоре отправились с моей сестрой Еленой Алексеевной Сатиной и всеми нашими детьми в Гейдельберг, где, как я слыхала, виды очень красивы, а жизнь недорога. Вдобавок Гейдельберг в то время не представлял многолюдного стечения туристов, и мы могли вести жизнь самую уединенную. Николай Михайлович Сатин воспользовался этим временем, чтобы съездить в Лондон, навестить старых друзей Герцена и Огарева, которых он горячо любил и которыми тоже был любим. С поступления в Московский университет они почти не расставались, а когда ссылка раскидала их по России, они часто переписывались. Впоследствии они собрались в Москве, примкнули к кружку Станкевича, когда последнего уже не было в живых, и сплотились в тесную кучку профессоров и литераторов, известных под названием «Московского кружка западников», в противоположность кружку славянофилов.

В Гейдельберге я впервые увидела Татьяну Петровну Пассек, которая, услышав, что я с сестрой тоже нахожусь в Гейдельберге, сама пришла к нам и вела себя со мной с первого раза как с близкой. Она мне рассказала о своем родстве с Герценом, о своей дружбе с ним и с Огаревым; впрочем, всё это было мне давно известно. Она звала меня к себе, и я каждый день бывала, со своей маленькой дочерью.

Тогда Татьяна Петровна переживала трудное время. Она приехала в Гейдельберг со всеми детьми, которые были уже большими, я их видала, но мне мало приходилось разговаривать с ними. Старший, Александр, красивый, привлекательной наружности, напоминал отца, по словам Татьяны Петровны. Он был кандидат Московского университета; Татьяна Петровна, редкая мать, любила его до безумия, гордилась им, мечтала везти его в Лондон показать Герцену…

Мало ли планов, надежд было в ее горячем сердце относительно первенца! Судьба готовила ей иное: Александр, страстно увлеченный одной особой, М-ч, вдруг отдалился от матери, которая передавала мне ежедневно свои страдания и опасения за любимого сына, за ее дорогого Сашу. Последний навсегда оставил прежде горячо любимую мать и уехал в Париж с предметом своей страсти, а там года через два тревожной жизни угас от грудной болезни, как его отец; предчувствие не обмануло сердце матери! Вот почему Татьяна Петровна мало говорит о нем в своих воспоминаниях: сердце исстрадалось за него!

Между соотечественниками, навещавшими в Гейдельберге сестру, припоминаю Грекова с женой Ириной Афанасьевной: она была родственница Станкевичу и давно, еще в Москве, была коротко знакома с моей сестрой, в доме которой я имела удовольствие видеть ее лет десять тому назад. Ея наружность была необыкновенно симпатична, хотя нельзя было назвать ее красавицей: выражение лица ее было исполнено доброты и приветливости. Кроме того, к ней влекло, потому что у нее был замечательный музыкальный талант: на редкость чистый, мелодичный, сильный голос, контральто, что для меня и для всех понимающих музыку – выше лучшего исполнения на любом инструменте. Я любила слушать ее, особенно когда она пела страстные и грустные малороссийские песни; из всех этих мотивов меня поразила одна заунывная песня, начинающаяся словами: «Вы простите, мои детки». Это была любимая песня Тимофея Николаевича Грановского; в грустном, тяжелом настроении нельзя было дослушать ее до конца, так как она потрясала все фибры человеческого существа.