Мне иногда приходило в голову, что ей должны наскучить мои частые посещения; тогда я пропускала день, но госпожа Фогт тотчас присылала ко мне Александра узнать, здоровы ли мы и почему не были у нее; я откровенно объяснила причину и потом, по ее желанию, ходила к ней ежедневно.

Мне случалось засидеться у Фогтов и обедать или ужинать у них; их образ жизни был самый простой, пища – самая незатейливая: все собирались в столовой, где стоял огромный круглый стол – «исторический», как говорили Фогты; все блюда ставились прямо на стол, середина которого вертелась при малейшем прикосновении. Каждому можно было брать, что ему нужно, без посторонней помощи. Этот стол был сделан по плану профессора Фогта, когда дети его были небольшие и все находились еще дома, а обстоятельства профессора не позволяли иметь прислугу. Когда профессор женился, он ничего не имел, кроме ничтожного жалованья, как и жена его. Она любила рассказывать, как привязывала своего Карла шалью крепко себе на спину и готовила кушанье, стирала белье, словом, выполняла все домашние дела с ребенком на спине.

Впоследствии, когда стало уже несколько детей, ей приходилось брать помощницу на несколько часов в день. У нее было восемь детей: четыре сына и четыре дочери. Я видела Карла Фогта, адвоката Эмиля Фогта и замечательно хорошего доктора Адольфа Фогта; Густава Фогта, меньшего, я видела только раз на семейном празднике, но не желала с ним знакомиться, потому что слышала из верного источника, что он ненавидит русских. Трех дочерей старушки Фогт я тоже знала (четвертая не приезжала из Америки), но сказать о них ничего не могу: они, как и снохи госпожи Фогт, были немки, деятельные в узкой сфере обыденной жизни, и только.

Помню, раз Александр зашел ко мне и сказал, что послан госпожой Фогт, чтобы просить меня принять участие в их семейном празднике, на который собиралась вся родня Фогтов. Раз в год они нанимали в гостинице просторную залу, музыкантов, заказывали ужин. В этот день собрание было торжественно, потому что праздновали золотую свадьбу профессора Фогта. Александр говорил мне, что старушка Фогт будет очень недовольна, если я откажусь, как будто показывая отчуждение; он убедил меня согласиться и, уходя, сказал, что зайдет за нами сам.

Так мне пришлось присутствовать при немецком празднике. Все меня радушно приняли, особенно госпожа Фогт; когда музыканты заиграли вальс, старый профессор обвил стан своей подруги и они закружились в такт, ловко, не уступая ни в чем молодым; потом молодежь занялась танцами, а взрослые – разговором; из молодых один Александр не танцевал, потому что в отрочестве ему не пришлось практиковаться в этом искусстве, а позже уже не хочется учиться таким пустякам.

Этот праздник был для меня образцом какой-то человеческой пирамиды, внизу которой стоял старый профессор с милой и симпатичной старушкой, а выше них – дети с женами, племянники, внуки, внучки… Я глядела на эти довольные, простодушные лица, все они были близки друг другу… А я… Какой одинокой я почувствовала себя на этом празднике! Если бы можно было, кажется, я убежала бы, чтоб избавиться от неприятного чувства, которое он возбуждал во мне. А старушка Фогт приглашала меня так настойчиво, чтобы доставить мне удовольствие!.. Намерения и последствия! Как это противоположно иногда, подумала я, но в это время глаза мои опустились на мою маленькую дочь, и я поняла, что всё это вздор, что я не одна, что я счастливая мать.

После ужина, поблагодарив амфитрионов этого импровизированного праздника, я удалилась наконец со своей дочерью, которая удивляла всех уменьем держаться непринужденно и не слишком смело в чуждой для нее среде: она спокойно наблюдала за всем, что происходило кругом, и не просилась домой, как делают иногда чересчур избалованные дети. Александр вызвался проводить нас домой по пустынным улицам Берна, объятого сном.

Недели через две после этого праздника кто-то постучал в мою комнату.

– Herein!62 – сказала я, думая, что это кто-нибудь от старушки Фогт или из какой-нибудь лавки. Но, к моему удивлению, я увидела перед собой Николая Серно-Соловьевича. Он рассказал, что, узнав, что я нахожусь в Берне, нарочно приехал из Женевы, чтобы спросить, нет ли у меня писем или поручений в Лондон, так как он собирался туда через несколько дней.

– Пойдемте посидеть на террасу, – предложила я, – там лучше, чем в этой пасмурной комнате.

Мы вышли и сели на скамью; дочь моя забавлялась, собирая цветы и травы; была поздняя осень, я слегка дрожала.

– Зачем вы так легко одеваетесь? – сказал Серно-Соловьевич. – Ведь, право, холодно.

– Я забыла в Лондоне зимний манто, а покупать не стоит, – отвечала я.

Мы разговорились о России; радовала только надежда на освобождение крестьян, а в остальном мало было утешительного. Серно-Соловьевич ехал в Лондон, а оттуда… домой…

– Вы ошибаетесь, слишком мало перемен, – возразил он.

На его вопрос, буду ли писать в Лондон, я отвечала:

– Я недавно писала, скажите, что вы меня видели, расскажите о нашем разговоре.

Так мы расстались. В то время я видела Серно-Соловьевича в последний раз.

Переезд в Лондон – Несостоявшаяся свадьба Александра Герцена – Тургенев и Лев Николаевич Толстой – Известие в Лондоне об освобождении крестьян в России – Похороны «Колокола»

Вскоре прислали из Лондона теплую одежду для меня и для моей малютки, и я решила оставить Швейцарию и возвратиться в Лондон, несмотря на холод. Когда я пришла, по обыкновению, к госпоже Фогт и стала ей рассказывать о моем намерении ехать в Англию зимой, она покачала головой. Ей не нравился этот проект; кроме того, она привыкла к нам, особенно к моей малютке, и ей жаль было расстаться с нами.

– Нет, – говорила она, – по-моему, не так надо сделать; вам следует остаться здесь зиму, а весной Огарев или Герцен приедут за вами.

– Но это немыслимо, – возражала я. – Огарев страдает от такой болезни, которая не позволяет ему ехать одному; а Герцен едва ли рискнет проехать через Германию, а через Францию ему тоже нельзя ехать. Стало быть, никто за мной не может приехать, и лучше, чтоб я ехала сама.

Я привела в исполнение это крайне необдуманное намерение, и, к счастию, моя дочь вынесла без болезни переезд из Швейцарии в Лондон через Париж, куда мне писали заехать к Мальвиде фон Мейзенбуг, с которой жила маленькая Ольга Герцен. Моя малютка имела к последней большую привязанность, и все наши хотели, чтобы дети свиделись хоть ненадолго.

Переезд в Англию был труден, потому что стоял необыкновенный холод. Наконец мы приехали. Герцен и Огарев встретили меня на железной дороге; моя маленькая дочь их узнала, и обоюдная радость была бесконечна.

Кеб, взятый нами у дебаркадера, остановился перед домом, стоящим отдельно; это был Orseth-house (Вестборн-террас, Уимблдон). В этот дом переехали без меня. Наташа Герцен была дома, и с ней в качестве наставницы жила англичанка miss Reeve, очень умная и образованная девушка средних лет. Прочитав некоторые сочинения Герцена, которые были переведены на английский, miss Reeve написала Герцену сочувственное письмо и таким образом познакомилась с ним.