– У нас всегда называют шпионом всякого, кто имеет новое пальто.

– Да обидьтесь! – кричал ему вслед Чернецкий.

Но тот не повернул головы и вышел из лавки. Трюбнер казался удивлен, что на его глазах происходили вещи, о которых он не имел ни малейшего понятия и которые известны и Герцену, и в Петербурге. В то время он боготворил Герцена до такой степени, что заказал Грасу (скульптору-немцу) бюст Герцена. Грас лепил бюст, когда мы жили в Laurel-house, бюст оказался очень похож, и Трюбнер украсил им свою лавку.

Около этого времени у Герцена был Андрей Александрович Краевский. Едва ли можно думать, чтобы Краевский приезжал в Лондон из сочувствия к деятельности Герцена, а скорей из того неотразимого влечения, которое в то время несло всех русских к британским берегам: труднее плыть против течения, чем по течению. Об этом свидании нечего рассказывать кроме того, что Герцену было приятно вспоминать с Краевским о многом из былого.

Некоторое время спустя явился в Лондон человек, о котором говорила чуть не вся Россия, о котором мы постоянно слышали, который много писал, о котором постоянно упоминали в печати, которого не только хотелось видеть, но хотелось узнать… Это был Николай Гаврилович Чернышевский. До его посещения кто-то (не помню кто) приезжал от него из России с запросом к Герцену. Вот в чем состоял этот запрос: если издание «Современника» будет запрещено в России, чего ожидали тогда, согласен ли будет Герцен печатать «Современник» в «Вольной русской типографии» в Лондоне? На это предложение Герцен был безусловно согласен. Тогда Чернышевский решился сам ехать в Лондон для личных переговоров с Александром Ивановичем.

Как теперь вижу этого человека: я шла в сад через зал, неся на руках свою маленькую дочь, которой было немногим более года; Чернышевский ходил по зале с Александром Ивановичем; последний остановил меня и познакомил со своим собеседником. Чернышевский был среднего роста, лицо его было некрасиво, черты неправильны, но выражение лица, эта особенная красота некрасивых, было замечательно, исполнено кроткой задумчивости, в которой светились самоотвержение и покорность судьбе. Он погладил ребенка по голове и проговорил тихо: «У меня тоже есть такие, но я почти никогда их не вижу».

Кажется, Герцен и Чернышевский виделись не более двух раз. Герцену думалось, что Чернышевскому недостает откровенности, что он не высказывается вполне; эта мысль помешала их сближению, хотя они понимали обоюдную силу, обоюдное влияние на русское общество…

Вести, привезенные Чернышевским, были неутешительны, исполнены печальных ожиданий. Насчет издания «Современника» они столковались в несколько слов: Чернышевский обещал, если нужно будет, высылать рукописи и деньги, нужные на бумагу и печать; корректуру должны были держать Герцен и Огарев, потому что Чернецкий не мог взяться за поправки типографские по совершенному незнанию русского языка. Когда печатали второе издание номеров «Колокола», я держала корректуру, потому что это было очень легко: набирая с печатного, Чернецкий делал весьма мало ошибок.

Однажды Герцен получил из Парижа письмо на русском: почерк был незнакомый, рука твердая. Это было послание от князя Петра Владимировича Долгорукова. Он писал, что оставил Россию навсегда и скоро будет в Лондоне, где намерен поселиться, слышал много о Герцене и надеется сойтись с ним при личном знакомстве. Молва гласила, что князь Петр Владимирович Долгоруков оставил Россию, потому что правительство не назначило его министром внутренних дел, и вознамерился отомстить тем, кто навлек на себя его гнев.

Наконец князь прибыл в Лондон и побывал у Герцена; наружность его была непривлекательна, несимпатична: в больших карих глазах виднелись самолюбие и привычка повелевать; черты лица его были неправильны, князь был небольшого роста, дурно сложен и слегка прихрамывал, почему его прозвали le bancal59. Не помню, на ком он был женат, только жил с женой постоянно врозь и никогда о ней не говорил.

Герцен не чувствовал к князю ни малейшего влечения, но принимал его очень учтиво и бывал у него изредка с Огаревым. Через несколько месяцев князь Долгоруков начал печатать свои записки и в них сводил личные счеты, по совести или нет – известно ему одному. Он был ужасно горяч и невоздержан на язык в минуты гнева, что впоследствии обходилось дорого его самолюбию; когда ему давали отпор и удалялись от него, он, скучая один, кончал тем, что извинялся и желал только, чтобы его простили.

Помню, что он постоянно ездил к нам, когда мы позже жили близ Лондона, в Теддигтоне. Раз в воскресенье у нас обедало несколько человек, между которыми были князь Долгоруков, Чернецкий и Тхоржевский; это происходило после варшавских событий. Разговорились, толковали о происшествиях того времени… Вдруг князь Долгоруков стал дерзко говорить о сумасбродстве поляков и кричать, как делал всегда, когда выходил из себя. У Герцена голос был громкий и звучный, но он имел привычку говорить, не повышая голоса, исключая моменты очень хорошего расположения духа. Тут он не выдержал и разгневано закричал:

– Я не позволю в моем доме нападать на Польшу, это тем неделикатнее, что эта страна побеждена и за этим столом сидят поляки!

Это происходило после обеда, мужчины еще сидели за столом, а я с другими дамами перешла в гостиную, где стояло фортепьяно; сама я лично ничего не слыхала, а рассказываю со слов Герцена. Через несколько секунд в гостиную вошел князь Долгоруков; он взял шляпу и трость, в которой скрывался кинжал и которая всегда была при нем, потом вежливо раскланялся и ушел, не подав мне руки, что меня несколько удивило; но вскоре пришел Герцен и подробно описал ссору с князем Долгоруковым.

Последний долго не ездил к нам, потом извинился перед Тхоржевским и Чернецким, написал Герцену письмо, в котором просил извинить его глупую выходку, и опять стал ездить к нам.

Тхоржевский сопутствовал иногда князю Долгорукову в его маленьких экскурсиях по морю или в окрестностях Лондона и уверял, что с характером князя трудно было найти какое-нибудь удовольствие или отдохновение в этих прогулках: каждое ничтожное происшествие, каждое неточное исполнение его желания приводило князя в неописанную ярость. Раз они были где-то у моря, взяли в гостинице комнату, встали поутру в самом хорошем расположении духа. К завтраку, к несчастию, им подали черствого хлеба (надо заметить, что англичане считают черствый хлеб здоровее и предпочитают его свежему, потому что из черствого легче резать тонкие ломти, которые они намазывают маслом и едят в большом количестве за вечерним чаем). Князь Долгоруков страшно рассердился, заметив на столе черствый хлеб, вскочил, взял хлеб и, выбежав в коридор, бросил его со второго этажа вниз. Прибежали швейцар, гарсон, половые: для выдержанного английского характера поступок русского князя был необъясним. Они встревоженно обратились к Тхоржевскому, спрашивая, не случается ли других припадков с его спутником. Рассерженный выходкой князя и расспросами слуг, Тхоржевский объяснил на ломаном английско-польском языке: «Prince very cross gentleman»60.