Старожилы рассказывали, что до капремонта — это ж чёрте когда было! — так вот до капремонта был один случай. Дернули тогда шестеро. Четырех охранников положили, автоматы у них похватали и во двор. Там еще несколько человек прямо на месте ухайдокали. Прыгнули в тюремный Уазик — повезло ведь дуракам! — тут же в двух шагах стоял, ну, и дёру. Забор тогда, говорят, плохонький был, а Уазик-то бронированный. Одним словом, так без потерь за воротами и оказались, еще и постового на вышке достали — кто-то у них там стрелял уж больно хорошо. Их потом целый месяц искали, все окрестные леса перевернули. Чем дело кончилось, так никто и не узнал. Ходили слухи, что повязали двоих где-то в городе. Они к тому моменту пару касс грохнули, ну, и пырнули кого-то, что ли, да, кажись, даже не одного. В общем, вроде как, вышак им светил. Только ведь кто его знает? Может, брехня это всё. Здесь же у нас какая информация!

А этот случай покруче вышел. Парня-то, как выяснилось, никто не видел. Ну, не выходил он из камеры, и все тут! В тот вечер оперов понаехало. Майора нашего, похоже, сильно трясли. Только что он им мог сказать? — Сам ведь, как водится, в такую лажу ни черта не врубался. Потом эти ищейки еще несколько дней по всему зданию ползали, рулетками что-то мерили, линии всякие чертили. Нас допрашивать стали, каждого по очереди. Меня, помню, вызвали, долго куда-то по коридору вели. Я в той части тюрьмы до этого никогда не был. В кабинет какой-то пришли, меня посадили в центре, как у них заведено. Допрашивал лысый мужичонка, вот только почему-то в штатском. Начал как обычно: кто такой, за что сидишь? Про родственников даже поинтересовался. Потом, видимо, ему самому надоело, и он мне прямо в лоб:

— Отвечай, — говорит, — был лично знаком со Станиславом Лопатниковым?

Ну, что я ему мог тогда сказать? Объяснил, что так, мол, и так: знаком был, настолько насколько это в наших здешних условиях вообще возможно. Он заинтересовался, хоть виду старался не подавать. Как, при каких обстоятельствах познакомились, на какие темы общались? Хотел я ему объяснить, на какие темы здесь у нас обычно принято общаться, да сдержался. Стас ведь фигурой был, действительно, в местную обстановку немного не вписывающейся. Я и сам тогда не сразу поверил, что у него получилось…

Все его разговоры я ведь поначалу как воспринимал? Ну, скучно парню, вот и мучается дребеденью всякой. В одиночке-то и не такое с людьми бывает. До сих пор не знаю, кстати, почему он ко мне расположение почувствовал. Он ведь здесь практически ни с кем не общался. Выведут, бывало, нас на улицу. Зэки сядут кучками, кто покурить, если есть что, кто так, послушать. А он все время особняком сидел, только со мной, когда я рядом оказывался, парой слов иногда перебросится, и всё.

Один раз — года четыре назад это было — вышел он во двор какой-то непривычно весёлый. Полчаса мы с ним трепались, я, хотя, всё больше слушал. Про себя думаю: эка брат, тебя двинуло. Такой ахинеи мне здесь — да и не только здесь! — слышать ещё не приходилось. А он, знай, свое мне талдычит. Востоком интересовался. Была у него какая-то книжка. Он ее, наверное, раз сто прочитал — времени-то ведь навалом.

Что он мне тогда плёл? Теперь уже всего не упомнишь. Что-то про возможности человека, которые, якобы, в каждом из нас есть, дремлют только; про тайные школы какие-то, где люди, якобы, эти возможности в себе развивают и передают из поколения в поколение на протяжении уже многих веков.

Настроение у него в тот день было хорошее. Пооткровенничать хотелось. И он меня, играючи так спрашивает:

— Загадай, — говорит, — трехзначное число. Ну, какое хочешь, от ста до девятьсот девяноста девяти.

Ну, я, хлоп, ему первое, что в голову пришло — типа, шестьсот восемьдесят четыре, или что-то в этом духе. Он смеется, говорит:

— Да ты вслух-то не произноси, просто загадай и держи в уме.

Ну, я подвоха, естественно, не почувствовал, еще одно число мысленно проговорил. И тут он вдруг без всяких предисловий:

— Двести семьдесят пять, — а сам на меня смотрит и улыбается, загадочно так. Меня тогда, помню, как в прорубь окунули. Глаза вылупил, гляжу на него, рта раскрыть не могу. А он мне:

— Да, ладно, не бери в голову.

Я потом паре человек эту историю пытался пересказать. Они, понятное дело, захотели удостовериться. Подкатывают к Стасу, а тот им:

— Да вы чё, мужики, на солнышке, что ли, перегрелись?

И ржёт. Меня тут такое зло взяло. Ну, думаю: хиромант хренов! Недели две потом на него обижался. И что меня больше всего, помню, злило — так это его дурацкая улыбочка. Сам он ко мне не подходил, нет. Извиняться даже и не пытался. Я тогда ещё думал про себя: «У, сволочь гордая!» Издалека только на меня взгляд бросит и ухмыляется. Но вот ведь какая штука: не было в этой его ухмылке ни издевки, ни намека — дескать: «как я тебя одурачил!». Он просто ждал. Знал ведь паршивец, что не смогу я своё любопытство побороть, что пересилит оно и злость и обиду…

Короче, подвалил я к нему однажды. Начать решил издалека. Спрашиваю:

— А кого ты грохнул-то на воле, что аж на целый пятнарик?

Он ни капли не удивился. У него уже тогда это его «тихое спокойствие» во всем начало проявляться. Казалось, бомба сейчас посреди двора разорвется, он и с места не сдвинется.

— Да так, — говорит, — родственников несколько.

— Как же это с твоими «высокими» теориями-то вяжется?

И тут он такое залепил, что мне немного не по себе стало:

— Во-первых, — говорит, — это прокурор так считает, что я их убил. А, во-вторых, всё, что с нами в жизни происходит, всё без исключения необходимо нам для того, чтобы двигаться вперед. Если человек понимает это, то любой ситуацией он может воспользоваться для своего же блага.

Вот так прямо и сказал. Минут пять я, наверное, с мыслями собирался — не каждый же день такие дискуссии приходится вести. Он тоже как в рот воды набрал. Ну, я, когда отошел немного, говорю ему:

— И что, пятнашкой своей ты сейчас тоже вовсю пользуешься?

— Я же сказал: пользоваться можно — и нужно! — всем. Потому что выбор тут простой: либо ты видишь полезные моменты в своем положении, и это тебя обогащает, либо опыт проходит мимо.

И тут я не выдержал. Ну, надо же такую чушь нести! Ехидно так его спрашиваю:

— А то, что опера тебе пару ребер сломали, пока следствие шло, — это как? От этого ты тоже полезный опыт поимел?

Хотелось просто немного съязвить, уколоть его слегка, что ли. А он мне совершенно серьёзно отвечает:

— У меня был страх, теперь его нет.

И замолчал. Да, брат, думаю. Тяжелый случай, можно сказать, клинический.

Я только потом, уже в своей камере вспомнил, что он про прокурора-то говорил. Еле дождался следующий прогулки. Спал даже плохо, всё думал. Как на улицу вышли, я сразу к нему.

— Ты чего хотел сказать-то вчера? — спрашиваю. Он в ответ: