И вот сидим мы один раз со Стасом, гутарим о том о сём. И тут он, заметив, что я периодически в какую-то задумчивость впадаю, проникновенно так меня спрашивает:

— Что, на волю хочешь?

Я ему, естественно, вопросом на вопрос:

— А ты что, разве не хочешь?

— Да нет, брат, — говорит, — нам с тобой пока здесь придется покантоваться. Не время ещё место жительства менять.

— Жаль, — отвечаю, — если так. Ну, а вдруг?.. Представляешь, какая лафа бы была?!

Он смеётся.

— Сам-то, — спрашиваю, — что думаешь — кого отпустят?

— Ну, если тебе интересно моё мнение, то того-то, того-то и того-то.

И называет, короче, семь человек. Я сначала послать его хотел, за добрые слова, как говорится, но потом покумекал немного, вспомнил кое-что и говорю осторожно:

— Что, из всей кодлы только семерых?

А он мне:

— Поживём, увидим.

И больше мы эту тему не поднимали. До того самого дня, когда выяснилось, на кого жребий выпал. Стас тогда по глазам моим уже сразу всё понял, но ни удивляться, ни каким другим образом проявлять свои чувства по поводу его удачного предсказания не стал. Я к нему ещё некоторое время приставал — насчёт будущего. Ну, чтобы сказал, чего ждать-то, в ближайшее время хотя бы. Но он, кроме общих отговорок и каких-то, как мне казалось, несущественных замечаний, так ничего для меня важного и не напророчил.

Были и ещё случаи, с каждым из которых все «бредовые» увещевания Стаса о возможном и невозможном в подлунном мире постепенно переставали для меня таковыми являться. Сам не знаю, как это произошло, но от общения с ним что-то грузное и застарелое во мне начало неуловимым образом плавиться и терять свою тяжесть. В какой-то момент я понял, что уже вряд ли вернусь к тем «занятиям», которыми изобиловала моя жизнь до нынешней отсидки. Во мне проснулся интерес. К чему? Тогда я, наверное, этого и сам ещё толком не понимал. Но окружающая действительность каким-то непостижимым образом начала менять в моих глазах своё главное качество. Это уже не была действительность безысходного разгула, грязи, насквозь прогнившего, и посему неисправимого, тупого уклада, в котором некогда я сам отвел себе место человека по ту сторону черты.

Закон, впрочем, не стал для меня чем-то более уважаемым. Но видеть себя прямым ему противопоставлением мне теперь почему-то уже не хотелось. Я осознал одну простую вещь: у человеческой жизни есть цель. Что бы об этом ни говорили умные и неумные мира сего, теперь я точно знал, что эта цель есть и у меня, и я должен найти её во что бы то ни стало. Стасу сидеть оставалось ещё очень долго. Мой срок должен был подойти к концу за несколько лет до того, как он предположительно оказался бы на свободе. Но я уже чувствовал, что до того момента, как мы со Стасом вынуждено распрощаемся, я должен узнать от него еще кое-что. Нечто очень важное, настолько важное, что оно, возможно, окажется способным перевернуть всю мою оставшуюся жизнь. И я не ошибся…

Возвращаясь к дотюремной биографии Стаса, считаю себя обязанным упомянуть ещё несколько деталей его так называемого преступления. По его собственным словам, в тюрьме Стас оказался отнюдь не из-за убийства. Всем своим существованием он на протяжении нескольких лет целенаправленно нарушал законы, гораздо более суровые и неумолимые, чем уголовный кодекс. О тех законах не написано, правда, ни в каких сводах, перечнях или каталогах. Для них ещё не придумано даже имен, но они существуют и существовали всегда. Нельзя брать из этого мира что-то, ничего не привнося взамен. Нельзя раскрывать в себе способности, которых нет у обыкновенных людей, и оставаться при этом самым заурядным паразитом и лентяем.

То, что произошло со Стасом, не укладывается в обычные рамки. Однако, в то же время, всё происшедшее с ним в высшей степени закономерно. Более того: Стас знал, что нечто подобное должно было произойти, но продолжал испытывать судьбу. И роковой день настал.

Накануне он в очередной раз сильно повздорил с родственниками и при свидетелях в состоянии крайнего возбуждения пообещал прибить своего дядю. А дядя этот был у него богатый, держал сеть магазинов. В городе состоял человеком известным. И как это обычно происходит с людьми такого посола, натурой обладал весьма вспыльчивой. Плюс ко всему, он был одним из первых новых русских, одуревших в своё время от «свободы», то бишь, вседозволенности, что естественным образом наложило определённый отпечаток на всю его психику.

Одним словом, будучи чуть ли не вором в законе, что, впрочем, вполне сопрягалось с занимаемым им депутатским креслом в городской думе, Стасов дядя имел обыкновение учить бестолкового племянничка жизни, пенять на его беспомощность, бесполезность для общества и т. д. Стас, естественно, отвечал на дядины выпады своеобразно: мол, «вор должен сидеть в тюрьме», «бандюги тебе скоро двухметровочку-то презентуют за особые заслуги перед отечеством», и всё в таком духе.

А тут близился как раз дядин день рождения. Ну, Стас, и решил, опять же в присутствии третьих лиц, пошутить: сказал дяде, что придет на застолье и принесёт подарок «от себя и от братвы», и что наслаждаться этим подарком дядя будет иметь возможность всю оставшуюся вечность, в которую вступит сразу после вручения оного презента.

Дальше всё было как в фильме про гангстеров. Праздник у дяди был в лучших традициях, хотя, в силу неюбилейности даты, отмечали узким кругом, то есть, с родственниками. Стас про свои громкие слова, естественно, забыл, равно как и про дядин день рождения, идти на который он не собирался. Укатил куда-то за город. Вообще ни с кем в тот день не встречался, тренировался на свежем воздухе. (Это я рассказываю с его собственных слов. Официальная версия была, разумеется, другой). А когда поздно вечером домой вернулся, его уже ждали.

Выяснилось, что на дне рождения у дяди он, всё-таки, побывал и «подарок» свой действительно принёс. Его опознала соседка этажом ниже и чудом оставшаяся в живых двоюродная сестра. Последняя, впрочем, сказала, что в дядину квартиру Стас вошёл в маске, как у чеченских боевиков, так что лица его она разглядеть не могла. Но всё остальное — куртка, джинсы, рост, телосложение, и что самое главное, голос! — принадлежали, по её словам, двоюродному брату.

Стас, якобы, вошёл прямо из прихожей, не снимая обуви, в зал, где шло пиршество, извинился за маскарад, поздравил дядю и поставил прямо на стол цветастую картонную коробку. После чего, сказал что пойдёт разденется, причешется, ну, и так далее, а сам шмыг за дверь и был таков. Секунд через двадцать раздался взрыв, да такой, что у всего подъезда стёкла повылетали. За столом живых, само собой, не осталось. А сестричка-то как раз в этот момент нагнулась за чем-то. Вилка у нее упала, что ли? Одним словом, покалечило её здорово: стол-то весь вдребезги разлетелся. Но не убило.

Два месяца в больнице провалялась, а потом главным свидетелем на суд пришла. Кричала, что, если этой сволочи дадут меньше, чем смертную казнь, она разуверится в нашей правовой системе, и т. д. и т. п. А тут ещё у дяди энная сумма денег в тот день исчезла, и, как назло, похожую сумму нашли в загашнике у Стаса. Стас-то не такой уж и бедный оказался! Видимо, не только на пропитание себе «зарабатывал».