Во-первых, он стал чаще думать о себе со стороны, и теперь, представляя себя в длинном, до колен, зимнем пальто, которое сшила ему мамина знакомая портниха и в котором он спокойно проходил всю прошлую зиму, он вдруг стал ощущать разницу между собой и другими. Другие – это был Юра Симм из 10 «А», который ходил в модной, надутой, как скафандр, короткой куртке. Суконное пальто, которого Умник раньше вообще не замечал, так же как и коричневых войлочных тапочек или едва доходивших до щиколоток форменных брюк с пузырями на коленах – он просто надевал и снимал их, не о чем не думая, – стало раздражать его своей неуклюжей бесформенностью. На лестнице он яростно запихивал в портфель шапку-ушанку, которую ему с утра совала мать и которую он возненавидел так же, как и это стариковское пальто. Выйдя на улицу, он подставлял голову ледяному ветру, в надежде, что он выдует из нее все мысли о Вере и весь его страх за нее.

А еще он стал ненавидеть ноябрь. Эта ненависть разгоралась в нем все сильнее, как будто хотела компенсировать то равнодушие, с которым он до Веры относился ко всему, что не касалось математики, и поэтому было лишено любого смысла. Ноябрь был самый темный месяц в году и оттого слепой в своей жестокости. Этот месяц заглатывал в себя женщин и детей, выплевывая их останки на черные задворки, которые еще не успел побелить снег. А в этом году у ноября прорезались черные глотки-подвалы, в которые затаскивали невинных детей.

Иногда же люди просто растворялись в позднеосенней мгле, чтобы никогда не вернуться. Как, например, эта Потапова. Правда, о ней уже давно ничего не было слышно, и город стал слегка подзабывать эту странную историю, о которой ходили слухи, что она как-то приурочена к празднику революции. Умник вспомнил ее черно-белое, насупленное лицо на квадратике газетной бумаги. А потом на уроке истории Штейн вдруг поднял руку и спросил, может ли он задать вопрос. Историчка, остролицая, правильная партийная дама, которая год назад приехала в их город со своим мужем-военным то ли из Мурманска, то ли из Северодвинска, в общем, откуда-то из края подводных лодок, подозрительно посмотрела на него, но сказала – пожалуйста. Тогда Штейн встал и с невинным лицом спросил, бывают ли в СССР политические убийства. Историчка сначала похлопала глазами от такой дерзости, а потом, наверное, подумала: что взять с еврея, который не сегодня-завтра слиняет отсюда, заодно очистив воздух их родины, – и ответила, что в нашей стране, безусловно, есть политическая работа и политическое просвещение, направленное на массовое изучение марксизма-ленинизма и укрепление политического сознания. А что касается политических убийств, то они имеют место быть только в капиталистических государствах. Там, где продолжается классовая борьба, а также борьба за власть внутри класса эксплуататоров, как это было, например, в случае с Джоном Кеннеди. Она еще долго говорила о советском народе, который идет по дороге правды и свободы, и о деятельности партии, устремления которой направлены на то, чтобы сделать все необходимое для блага человека и во имя человека, что абсолютно исключает какую-либо политическую борьбу, которая в корне чужда природе социалистического общества, где братские народы объединены высочайшей гуманной целью строительства коммунизма, но все уже давно занимались своими делами, благодаря Штейну, который с довольным видом сидел на своем месте. Ведь он поднял свою популярность в классе без ущерба для себя, терять-то ему было нечего как будущему отщепенцу. И историчка сияла, получив шанс провести дополнительную идеологическую работу среди слишком уж свободно мыслящей молодежи, жившей в самой западной точке их родины.

Мать Умника тоже приносила какие-то слухи о Потаповой. Она преподавала английский язык на курсах, где работало много эстонцев. Там говорили, что отец Потаповой был военным и много лет назад отдавал приказы, из-за чего погибли люди. А теперь дети этих людей мстили ему через его дочь.

Мысли о Потаповой отвлекали Умника от страха за Веру. Если бы Потапова исчезла из жизни по политическим причинам, то Умнику стало бы спокойнее за Веру. Он понятия не имел, в какую политику могли быть замешаны люди в их городе, слово «политика» ему вообще мало что говорило, просто Умник не любил необъяснимых, а значит, и бессмысленных явлений. Вот, Потапова шла себе с работы домой и даже стояла на автобусной остановке, где ее видели несколько человек, а потом вдруг взяла и бесследно исчезла. Правда, мама слышала, что где-то на островах нашли изувеченный труп женщины, якобы похожий на нее, но газеты об этом ничего не сообщали, как будто решили забыть про нее.

Больше всего Умник боялся, что Вера исчезнет, так же, как и Потапова, и уже через несколько недель все забудут о ней, как будто ее никогда и в природе не было. Поэтому Умник уверял себя, что Потапова исчезла не просто так, а по каким-то таинственным, хотя бы и политическим причинам, о которых умалчивали газеты и историчка. Ведь тогда ее исчезновение сразу приобретало какой-то смысл, который имел отношение только к ней, Потаповой, а значит, исключал Веру из теории вероятности бессмысленных исчезновений. Он даже стал спрашивать об этом мать, но та только отмахивалась и говорила, что сама ничего не знает и что всё это сложные вещи, а может, и политика, в которую им лучше не лезть.

Умник осторожно оторвался от стены и пошел дальше, почти прижимаясь к дому спиной, чтобы сразу слиться с фасадом, если Вера вдруг обернется. Она как всегда крутила головой, как будто впервые видела улицу, по которой ходила каждый день. Под темно-зеленым пальто и синей юбкой он угадывал ее неутомимые тонкие ноги, утонувшие в длинных, до колен, сапогах. Вериным ногам не терпелось вырваться из этой улицы, из этого пакостного, мрачного месяца, который окутал весь город тяжелой мглой и через который она шла такой легкой, летней и дерзкой походкой, что прохожие, качая головой, оглядывались на нее, как будто она делала что-то непристойное.

У Умника опять сжалось сердце. Кажется, теперь он начинал понимать, почему он так боится за Веру. Она шла по темному миру с таким видом, как будто он был залит солнцем, не ведая страха, не замечая налитых тяжелыми желаниями взглядов такого же цвета, как и этот мир, вся такая светящаяся, легкомысленная и открытая ноябрьской мгле. Своей нежной, акварельной красотой она бросала вызов ноябрю, его убожеству и уродству, так что единственным способом восстановить мрачное равновесие было заставить ее исчезнуть или же слиться с этим миром, что, по существу, означало одно и то же. Даже он, Умник, не мог не признать неоспоримую логику такого действа, и, пожалуй, это-то и пугало его больше всего.

Ему вдруг захотелось подбежать к ней и как-то укрыть ее от темноты, где прятались и скользили безлицые хищные тени, похожие на мужика, который гнался за ним по ночам. Но Умник сдержал себя. Он понимал, что время еще не пришло и что защиту надо выстраивать медленно и постепенно, как решение сложной задачи.

Вера уже перешла через дорогу и повернула направо, к дому. Если бы она сейчас посмотрела в сторону, она бы сразу увидела его. Но Вера смотрела вперед, и Умник успокоился.

Предпоследний участок пути был самый открытый, а поэтому и самый опасный для него. Здесь Умник всегда поднимал воротник и вжимал голову в плечи, притворяясь невидимым, и чуть расслаблялся, только доходя до угла ее улицы. Теперь оставалось метров двести, здесь снова начинались дома, и он мог быстро нырнуть в подъезд. Вот она уже дошла до своего подъезда, открыла дверь и исчезла, а Умник все еще стоял, ожидая, пока в ее окне не зажжется свет, и уже ни о чем не думая, а лишь переваривая пустоту, которую она оставила в нем после себя.