Вдруг потянуло подвалом. Юра резко обернулся. Дверь была закрыта. Он пожал плечами и опять понюхал руки. Все тот же «Люкс». Почувствовал, как забилось сердце. Самое странное, что он не очень бы и удивился, если бы в комнату сейчас просто так взял и вошел Коломийцев. Вразвалочку и с этой своей усмешечкой на губах. Он еще раз обернулся. Никого, естественно. Наверное, подвальный запах остался в волосах или в свитере. Юра вдруг понял, что сегодня ничего не сможет рассказать бабушке о Вере Ковалевой. И не из-за того, что через десять минут придет мать. Он-то думал, что, рассказывая ей о Вере, может, что-то поймет про нее сам. Но он только смотрел в темноту, не в силах вымолвить ни слова. Все знакомые слова как-то не подходили к ней. И потом, что он знал о ней, кроме того, что она была вся какая-то золотистая и струящаяся, и еще вся какая-то неопределенная и неопределимая, как будто она еще сама не решила, в какую форму ей вылиться, а еще она как бы существовала сама по себе простым числом, не сливаясь с окружающим миром, и в этом смысле она была похожа на Умника, и это одновременно притягивало и отталкивало его, и еще почему-то внушало ему страх. Да, в этой маленькой Вере с ее нежным сердцем таилась какая-то опасность, хотя бы уже потому, что она разрушала привычные связи с тем миром, в котором он, золотой мальчик, чувствовал себя как рыба в воде. Он чуял эту опасность, как алкаши в темном ноябрьском дворе чуют запах пустых бутылок, за которыми они охотятся, чтобы обменять их на пару грошей или, если выбрать сравнение поблагороднее, как греческие солдаты сердцем чуяли запах моря, блуждая в персидской пустыне. Опять потянуло подвалом. Прислонившись лбом к стеклу, Юра пытался разглядеть тени, снующие за окном.

– Давай я тебе лучше про Коломийцева расскажу, – сказал он, не оборачиваясь. – Он не то что мой друг, но мы теперь иногда видимся, даже не знаю, почему я к нему хожу, с ним не соскучишься, это точно, и он ничего не боится, как будто он свободнее нас всех и давно решил, что ему все пофиг…

В комнату вошла мать.

– А, вот ты где. Ну как она?

– Да вроде ничего.

Мать подошла к кровати, подтянула одеяло и рассеянно стала водить рукой по спинке стула. Он видел, что ей опять ужасно хочется закурить.

– Что там с отцом?

Мать покачала головой.

– Щепетильничает. Ты же знаешь, на него иногда находит. А тут и повод нашелся. Его внутренняя эмиграция перестала удовлетворять. Помнишь весь этот шум с пропавшей Потаповой? Так вот, ее наконец нашли. В очень неприглядном виде, не буду вдаваться в подробности. Да не где-нибудь за городом или в подвале, как обычно, а на Сааремаа, в районе старого порта. И чего им вдруг приспичило?

– Кому?

Мать наконец посмотрела на него, словно очнулась.

– Ты у меня уже взрослый и понимаешь, что все не так просто, как вам на уроках истории рассказывают…

Юра усмехнулся:

– Мам, а можно без прелюдий? Я же не дурак, ты меня вроде как сама воспитывала. Ты о братской дружбе, что ли?

– В том числе.

– Так что там с братской дружбой и при чем здесь Потапова?

– Кто-то через нее сводит счеты тридцатилетней давности.

– Это когда зарождалась великая дружба между народами?

Мать хмыкнула:

– Тогда она уже она цвела пышным цветом, милый мой. Ну, в общем, отца от этого дела отстраняют, нашли-то ее уже не в его районе, но главное, чекисты ею тоже интересуются. А он уперся, даже на Сааремаа хочет поехать. Ему, видишь ли, это надо, не только как профессионалу, но и как человеку. Прямо по Горькому, Человеку с большой буквы. А сам говорит, что наших классиков не любит. Ему уже намекнули, чтобы он особенно не трепыхался, и без него разберутся, а пока все должно быть тихо-спокойно, зачем зря панику поднимать, наводить людей на лишние мысли. Все, больше ничего не знаю. Тьфу, черт побери, и чего им не хватает, здесь у каждого сурка машина и сауна. Посмотрели бы, как в России народ живет.

– А чего им туда смотреть, мать? Нам Финляндия пример. Там копченой колбаской так пахнет, что и нам с того берега слышно. И девушки у них без комплексов.

– Прямо как ты, – опять хмыкнула мать. – Здесь тоже можно прекрасно жить, между прочим. Икру есть ложками, а это тебе не копченая колбаса. Надо только знать как…

Тут замычала бабушка, и мать вспомнила, зачем она зашла. Она кивнула сыну, сдернула с нее одеяло и, опустив глаза, стала переворачивать усохшее тело на бок. Потом прикрыла его одеялом, погасила большой свет, и они вышли из комнаты.

Почти все в своей семнадцатилетней жизни золотой мальчик делал по плану. В конце концов, он жил в стране с плановой экономикой. Годам к тринадцати он хорошо усвоил, что для достижения цели нужно просчитывать свои поступки минимум на три шага вперед, скрывать свои мысли, для душевного равновесия запасшись изрядной долей иронии, и не светиться. Только так можно было выстроить себе светлое будущее. Раз уж невозможно построить социализм во всем мире, чтобы у всех на завтрак была сырокопченая колбаса, говорила мама, то надо строить его в отдельно взятой стране. Вот так же и со светлым будущим, которого на всех точно не хватит, ну так пускай оно хоть у кого-то будет в этой… несчастной стране. Мы должны учиться у истории.

В светлом будущем на зеленом берегу синей реки белели дома с каминами и саунами, там, в просторных комнатах с африканскими масками на стенах, играл джаз, а в садах, на деревянных шезлонгах с золотым логотипом, ели мясо, которое не нужно было варить часами, чтобы можно было прокусить, – достаточно было лишь быстро обжарить его с двух сторон, а затем покрутить над дымящимся куском французскую перечницу и выжать пару капель лимона.

У белых домов стояли машины, по ночам там пели соловьи, тихо журчала река и обсуждались последние сплетни из Парижа и Лондона, а грязную посуду там молча уносили подвязанные платками женщины с опущенными глазами и в фартуках. В светлом будущем на длинных, как у знаменитой американской куклы, ногах разгуливали надменные юные девушки, то ли дочери, то ли подруги, а какая вообще разница, сказала мама отцу, все мы здесь, слава богу, взрослые, мыслящие люди, свободные от ханжества и предрассудков. Одна такая дочка-подруга голая с визгом плескалась в синей реке, а потом, по грудь обернувшись в мохнатое бордовое полотенце, босиком ходила между гостями и все норовила сесть кому-нибудь на колени, пока хозяин белого дома не прикрикнул на нее, чтобы она натянула на себя что-нибудь посолиднее. Тогда она медленно пошла к дому и через пять минут вернулась в мужской рубашке небесно-голубого цвета, и Юра, даже не посмотрев на голубой кусок ткани между ее животом и ляжками, по одной ее походке понял, что под рубашкой у нее ничего нет, а вернее, что там как раз и находится самое главное, та самая тайная и оттого еще более умопомрачительная свобода, которая была возможна только на отдельно взятых участках их необъятной родины и которая, тут же, в душистом сосновом бору вокруг белого дома, обернувшись сочным ароматным мясом, бесчисленными бутылками с иностранными наклейками, горами черной икры в хрустальных вазочках на белоснежной накрахмаленной скатерти, молчаливой, почти невидимой прислугой, парижскими сплетнями и туманом над синей рекой, застилавшим весь остальной, серый мир, крепко повязывала всех присутствующих, делая из них союзников, если не братьев по крови.