— Как я надоел тебе! — донеслось до Сюзи восклицание Стреффорда.

Она заметила, что не слушала его: отдельные отголоски названий мест и имен — Вайолет Мелроуз, Урсулы, князя Альтинери, еще кого-то из их компании — напрасно стучались в ее отгородившееся сознание; что он рассказывал ей о них? Она повернулась к нему, их глаза встретились; он смотрел на нее с меланхоличной иронией.

— Сюзи, старушка, что стряслось?

Она взяла себя в руки.

— Я вот думала сейчас, Стрефф… когда я сказала, что слышать не могу о жемчугах и шиншилле… невозможно, чтобы ты поверил мне; собственно, я крепко ошиблась, что сказала это.

Он улыбнулся:

— Потому что на самом деле такую ужасно неоригинальную вещь сказало бы множество женщин?

Она засмеялась, обрадованная его проницательностью. «Начать оказалось легче, чем я представляла», — подумала она про себя. А вслух возразила:

— Ох, Стрефф, — как ты всегда видишь меня насквозь! Где мне от тебя скрыться?

— Где? — засмеялся он вместе с ней, легко коснувшись ладонью ее рук. — Боюсь, что только в моем сердце.

Несмотря на смех, ее поразило, каким тоном он это сказал: что-то в нем стерло всю насмешливость его находчивого ответа, остановило готовое сорваться с ее губ: «Что? Признание в любви!» — и заставило ее внезапно почувствовать, что если он боится, то и она боится тоже. Но еще она была тронута и, почти ликуя, спрашивала себя, заставляла ли когда какая-либо женщина так особо измениться его резкий голос. Никогда он так не нравился ей, как в этот момент; и она сказала себе со старым чувством отрешенности, словно бы, затаив дыхание, наблюдала за колебаниями того, кого жаждала побудить к признанию, но не осмеливалась: «Ну же… НУ ЖЕ, если он сейчас заговорит, я отвечу „да“!»

Он молчал; но вдруг резко и так неожиданно для нее, словно она только что с неба свалилась, где обитатели иначе выражали свою симпатию, обнял ее и наклонил над ней страстное, уродливо размякшее лицо.

Легчайшее прикосновение, и через миг она снова была свободна. Но что-то внутри ее задыхалось и сопротивлялось еще долго после того, как он убрал руки и губы, с деланой непринужденностью закурил сигарету и стал помешивать ложечкой сахар в кофе.

Он поцеловал ее… Ну естественно, почему нет? Не первый раз ее целуют. Правда, от Стреффа обычно трудно было ждать подобного проявления чувств; но это не основание удивляться, поскольку еще в Венеции она начала замечать, что он смотрит на нее по-другому и избегает брать ее за руку, тогда как обыкновенно стремился к этому.

Нет, не следует ей ни удивляться, ни так волноваться из-за поцелуя. Такое периодически случалось в карьере Сюзи Бранч: были, в частности, в далекие и невспоминаемые времена восторженные, но неумелые объятия Фреда Джиллоу. Что же, все то значило не больше шороха упавшего листа на прогулке в лесу. Было внешним, эфемерным, частью вечной тривиальной светской комедии. Но этот поцелуй Стреффорда был тем же, чем был для нее поцелуй Ника под нью-гэмпширскими соснами в день, который решил их судьбу. У этого поцелуя было будущее: он был как кольцо, скользнувшее на душу. И сейчас, когда Стреффорд нервно вертел в пальцах портсигар и звенел ложечкой в чашке, Сюзи вспомнила, чтó она увидела в кольце поцелуя Ника: синюю безграничную даль, которая была одновременно и пейзажем у их ног, и будущим в их душах…

Возможно, то же самое видели сейчас прищуренные глаза Стреффорда, ту же безграничную даль, которую она теперь потеряла навсегда, — возможно, он говорил себе, как она говорила, когда ее губы оторвались от губ Ника: «При каждом поцелуе мы будем видеть это снова…» В то время как она — когда, задыхаясь, отпрянула от Стреффорда — лишь еще острее увидела убогость комнаты, в которой они сидели, их самих, более далеких друг от друга, чем если бы их объятиям внезапно помешали…

Мгновение обоюдного онемения продолжалось. Как долго оно длится? Сколько времени прошло с той ее мысли: «Начать оказалось легче, чем я представляла»? Неожиданно она почувствовала, что Стреффорд смотрит на нее со странной улыбкой, и увидела в его глазах не укор или разочарование, но глубокое и тревожное понимание. Вместо того чтобы злиться или страдать, он все увидел, все понял и сочувствовал ей.

Она, повинуясь порыву, взяла его за руку, и так они сидели несколько мгновений. Затем он встал и взял ее плащ с дивана:

— Идем! Я получил приглашение в Пти-Пале на закрытый показ Рейнольдса.[24]Там есть несколько портретов Олтрингемов. Это тебя развлечет.

В такси у нее было время между легкой болтовней привести себя в порядок и настроиться на свой обычный дружеский лад по отношению к нему. Для человека, который нескрываемо заботился прежде всего о собственном удовольствии, он был исключительно внимателен к ней; и если сейчас за его внимательностью стояло лишь желание получить это удовольствие, что ж, это доказывало, как много она для него значит, как необходима ему, чтобы он чувствовал себя счастливым. Ощущать свою силу, несомненно, было приятно; еще приятней было чувство, что кто-то действительно нуждается в ней, что счастье мужчины, сидящего рядом, зависит от ее «да» или «нет». Она отдалась этому чувству, забыв ужасную паузу, вызванную порывом его нежности, по крайней мере уговаривая себя, что забудет ее со временем, что, собственно, нечего волноваться из-за поцелуя человека, который ей нравится как Стрефф…

Она сразу догадалась, почему он повел ее посмотреть выставку Рейнольдса. Светский и художественный Париж недавно открыл для себя английское искусство восемнадцатого столетия. Главные английские собрания выделили свои лучшие произведения великих портретистов, и сегодняшнему закрытому просмотру в Пти-Пале предстояло превратиться в светский раут. Все — знакомые Стреффорда и знакомые Сюзи — наверняка будут присутствовать, и это обстоятельство, понимала она, было причиной его внезапно оживившегося интереса к живописи. Он действительно любил выставки, если там наверняка встретишь не меньше людей, чем на скачках. С Ником все было иначе! Ник ненавидел премьеры и вернисажи и вообще тщеславных эстетов; он дожидался, чтобы схлынула светская волна, и проскальзывал с Сюзи посмотреть картины в утренние часы, когда можно было быть уверенным, что они будут там одни.

Но Сюзи интуитивно догадалась, что у Стреффорда была еще причина пригласить ее. Она никогда еще не появлялась с ним на публике, среди людей их ближайшего круга: сейчас он решился на это, и она знала почему. Она унизила его гордость; он понял это и простил ее. Но она продолжала обращаться с ним, как всегда обращалась с былым Стреффордом, Чарли Стреффордом, старым добрым ничтожным, безденежным Стреффом, и он хотел показать ей, как бы невзначай и искусно, что человек, который попросил ее руки, уже не просто Стреффорд, а лорд Олтрингем.

Уже на пороге поклон, которым он обменялся с послом, продемонстрировал это отличие: со всех сторон звучали приветственные возгласы властителей мира, в котором они оказались. Всякий достаточно богатый или титулованный, достаточно умный или глупый, чтобы пробиться в эту светскую крепость, был здесь и размахивал флагом с ее стен; и для всех них лорд Олтрингем был заметной фигурой. Они медленно двигались в плотной массе важных людей, которые приближались к картинам, действительно стоившим того, чтобы за них побороться, и он ни на секунду не отходил от Сюзи, ни на секунду не забывал дать ей почувствовать, что она часть его триумфального появления. Она слышала свое имя: «Лэнсинг… миссис Лэнсинг… американка… Сюзи Лэнсинг? Да, конечно… Помните ее? В Ньюпорте, в Санкт-Морице? Точно… Уже разведена? Говорят, да… Сюзи, дорогая! Не знала, что ты будешь здесь… и лорд Олтрингем! Знаю, вы забыли меня, лорд Олтрингем… Да, в прошлом году, в Каире… или Ньюпорте… или в Шотландии… Сюзи, дорогая, когда приведешь лорда Олтрингема к нам к обеду? В любой вечер, когда ты и он будете свободны, я распоряжусь…»