Сейчас настоящий момент разлетелся вдребезги, а сил восстанавливать его не хватало. Он никогда прежде не думал о том, чтобы собрать осколки: он чувствовал себя как человек, чей дом разрушило землетрясение и который в отсутствие мастеров впервые вынужден орудовать кельмой и носить кирпичи. Он просто не знал, как это делается.

Он понял, что одной силы воли тут недостаточно. Восстанавливать надо понемногу и старательно, последовательными легкими усилиями сводить определенные вещи, храбро встречать ежедневные трудности, вместо того чтобы ловко уклоняться от них или перекладывать на других. Строительство того, что называется характером, — процесс столь же медленный и тяжелый, как возведение египетских пирамид; и сам он, как те ужасные сооружения, по большей части годится для того, чтобы разместить в нем своих потомков после того, как они тоже обратятся в прах. Тем не менее инстинкт пирамиды — это то, что создало мир, создало человека и сохранило его мимолетные радости, как выцветающие фрески на несокрушимых стенах…

По дороге в гостиницу с обеда в «Нуво-люкс» события разворачивались в предвиденной Сюзи последовательности.

Она пообещала Стреффорду проконсультироваться у юриста относительно развода, и он поцеловал ее; дать обещание оказалось легче, чем она ожидала, и выдержать поцелуй — не очень трудно.

Она ехала на обед, дрожа от обиды после того, как узнала, что ее муж все еще с Хиксами. Хотя, в сущности, она и так была уверена в этом, фактическое подтверждение потрясло ее, и в первый раз ей открылась пропасть между «бояться» и «знать». Неудивительно, что он не написал ей, — современный муж не обязан этого делать: предоставь все времени и газетам — и о твоих намерениях станет известно. Сюзи могла представить, как Ник говорит себе (так он иногда говорил, когда она напоминала ему о неотвеченном письме): «Но есть много способов ответить на письмо — и, как ни странно, писать — это не мой способ».

Что ж… он ответил по-своему, и она получила ответ. Она отложила газету, и в этот миг у нее потемнело в глазах, она будто вновь погрузилась в беспредельные мучения той ужасной бессонной ночи в палаццо Вандерлинов. Но она уже устала от мучений: ее хрупкое тело и нервы отвергали их. Волна схлынула, и Сюзи чувствовала, как неудержимо борется, выплывая к свету, жизни и молодости. Он отказался от нее! Что ж, она постарается отказаться от него! Все старые испытанные средства в ее распоряжении: яркая помада для бледных губ, атропин — для мутных глаз, новое платье на кровати, мысли о Стреффорде и его гостях, ожидающих ее, и о заключениях, которые сделают обедающие в «Нуво-люкс», увидев их вместе. Слава богу, никто не скажет: «Бедняжка Сюзи — слыхали, Ник бросил ее?» Нет, они скажут: «Бедняга Ник! Думаю, ей жаль было бросать его, но Олтрингем безумно хочет жениться на ней, и что она могла поделать?»

И снова события развивались так, как она предвидела. Видя ее за столиком лорда Олтрингема с Эскотами и вдовствующей герцогиней, любопытные свидетели не могли расценить этот обед иначе, как подтверждение слуха о ее предстоящем замужестве. Как сказала Элли, нынче люди объявляют о своей «помолвке», не дожидаясь, пока закончится утомительный бракоразводный процесс. Элли собственной персоной, в жемчугах и горностае, прошествовала позже с Алджи Бокхаймером, следовавшим по пятам, и, нарочито усевшись с ним тет-а-тет, кивнула Сюзи с симпатией. У всех в глазах светилось одобрение, все будто говорили: как блестяще Сюзи Лэнсинг провернула дело! Когда по завершении обеда вся компания направилась из ресторана в зал, она чувствовала в улыбках и рукопожатиях толпы едва уловимые поздравления; и Вайолет Мелроуз, сидевшая в уголке с Фалмером, поманила ее бледной рукой в нефритовом браслете, чтобы ласково прошептать: «Ты очень умно сделала, дорогая, что не надела никаких драгоценностей».

В глазах всех женщин она видела отраженный блеск драгоценностей, которые могла бы надеть, когда захочет: будто их сверкание достигало ее из далекого банка, где они лежали за семью печатями в сейфе Олтрингема. Какой дурой она была, подумав, что Стреффорд поверит, будто она равнодушна к ним!

Супруга посла, бесцветная чопорная особа, вела себя несколько менее приветливо, чем хотелось бы, но ничего удивительного: их дочь леди Джоан — хорошенькая девушка, опасно хорошенькая, чтобы с ней не считаться; наверное, все в зале понимали это. И вдовствующая герцогиня очаровательна, ну вылитый Стреффорд, только в парике и фальшивых жемчугах (таких же фальшивых, как ее зубы, не сомневалась Сюзи); сердечность ее была столь демонстративна, что будущей невесте было трудней объяснить ее, чем холодность леди Эскот, пока она не услышала, когда они проходили в зал, как старая леди прошипела своему племяннику: «Стрефф, дорогой, когда найдется свободная минутка и сможешь заглянуть в мой жалкий пансион, ты, я знаю, сумеешь объяснить в двух словах, что надо сделать, чтобы успокоить моих ужасных ростовщиков… И приводи свою изысканную американку, хорошо?.. Нет, Джоан Сенешаль слишком уж куколка, на мой вкус… Скучна…»

Да, этот сладкий привкус вновь остался на ее губах. Несколько дней спустя она начала удивляться, как мысль о ласках Стреффорда могла так ее тревожить. Конечно, он не был щедр на них; но когда он прикасался к ней, даже во время поцелуя, это уже, казалось, не имеет значения. За первой чуть ли не истерикой последовала милосердная почти бесчувственность.

То же, несомненно, будет и в отношении всего остального в ее новой жизни. Если это не вызовет никакой острой реакции, страдания или наслаждения, само отсутствие чувства принесет покой. А между тем она испытывала то, что, как начала подозревать, было максимальным блаженством для большинства женщин ее круга: дни, заполненные встречами, приятное возбуждение толп модниц, удовольствие схватить драгоценность или безделушку, или новый фасон под носом у лучшей подруги, или быть приглашенной на некий закрытый просмотр или эксклюзивное представление, куда не смогла попасть лучшая подруга. Теперь не существовало ничего, что она не могла бы купить, ни одного места, куда она не могла бы пойти: оставалось только выбирать и торжествовать. И на какое-то время все эти пустяковые волнения дали ей иллюзию радости жизни.

Стреффорд, как она ожидала, отложил свое возвращение в Англию, и они уже почти три недели жили вместе, фактически открыто подтвердив свои новые отношения. В конце концов ей это понравилось, самое легкое было просто находиться со Стреффордом — обратиться к старой испытанной дружбе, чтобы сгладить ощущение необычности. Но хотя она так быстро привыкла к его ласкам, сам он оставался странно чуждым: временами она отнюдь не была уверена, что говорит с прежним Стреффордом. Дело было не в том, что его взгляды изменились, а в том, что его теперь занимали и увлекали новые вещи. Он находил почти детское удовольствие в самых незначительных сторонах своего высокого положения; и хотя по-прежнему смеялся как над своими привилегиями, так и обязанностями, это был ревнивый смех.

Например, ему было бесконечно забавно, что люди, прежде осуждавшие его, теперь заискивали перед ним, что теперь он собирал за одним столом персон, которым приходилось скрывать досаду, когда их приглашали вместе с другими персонами, боясь, что их вовсе не пригласят. Его равно веселило капризное благоволение нудных и невзрачных женщин, притом что блестящие и доступные дамы только и ждали, чтобы он обратил на них внимание. Он, например, был в восторге, когда пригласил герцогиню и Вайолет Мелроуз на обед с олтрингемским викарием, который оказался в Париже проездом по пути в Швейцарию на месячный отпуск, и наблюдал за лицом жены викария, когда герцогиня рассказывала о своих последних трудностях с букмекерами и ростовщиками, а Вайолет объявляла, что все, когда-то считавшееся принадлежащим исключительно Респектабельности и Скуке, по праву принадлежит Любви и Гению.