Развивая эту мою мысль, я объяснил Королю, что отношение к дорогам знаменует основополагающее расхождение между древнегреческой и древнеримской цивилизациями. Если вы прокладываете дорогу прямую словно стрела, как это делали римляне, то вам остаётся произнести всего три слова, некогда изречённые Цезарем: «Veni, vidi, vici!», то есть «Пришёл, увидел, победил!». Но вы пробираетесь, по примеру греков, извилистой козьей тропой, которая петляет вокруг всего Акрополя, и что получаете? А вот что: «Одиссею» и «Эдипа-царя» сразу вместе. Король, сам отчасти классик, смотрит в потолок и думает о грифонах, кентаврах и, разумеется, Плинии.

Как же я мог позабыть о Плинии?

И опять проницательнейший Король одерживает надо мной верх, доказав ещё раз, что обобщения есть занятие для дураков, ибо Плиния-то вполне можно причислить к римлянам, однако он всё же написал книгу, в коей ничего не говорится напрямую, книгу, в коей нет ни одной прямой параллели; и в этом смысле она может поспорить даже со сморщенным и асимметричным лицом Капуа Смерти, которое показалось мне ещё более кривым и помятым в тот самый день, когда он явился, дабы снова увлечь меня на обходную стезю, толкнуть на ещё одно — увы, неизбежное — отступление. Ах, как же умел этот чёрный кабатчик всплывать в моей жизни время от времени, причём неизменно в те самые моменты, кои были сопряжены с самыми радужными перспективами, а уходя, неизменно ввергать меня во мрак отчаяния! Он был воплощением Авантюры, я — Зависти; он был сама Беда, я — само Беспокойство; он продолжал говорить, а я даже уже не слушал, а размышлял, пытаясь найти какой-нибудь выход, какое-нибудь спасение.

Капуа Смерть предстал передо мной сияющим и счастливым, словно его только что освободили от работы на топчаке, улыбающимся так, будто сам Брейди был его закадычным приятелем, смеющимся задорнее наипервейшего гуляки в Хобарте; сомнений быть не могло: Капуа Смерть собственной персоной, слегка франтоватый, некоторым образом подстриженный и до отказа напичканный последними новостями вломился в дверь докторского коттеджа с криком «Долой рыб, дорогуша Вилли!», прежде чем я успел вымолвить хотя бы слово, схватил рисунок рыбы-звездочёта, швырнул его на тлеющие угли в камине Лемприера и, лучезарно лыбясь, сказал: «К нам в руки плывёт работёнка получше!»

Даже в казённой робе ему всё равно удавалось казаться щёголем, во всяком случае, таково было моё мнение. И как всегда, ему так хотелось забраться повыше, что удалось сделать карьеру даже на Сара-Айленде. Теперь, по его словам, он стал «высокопоставленным служащим Национальной железнодорожной станции Сара-Айленд» и «комиссаром путей сообщения с особыми полномочиями».

Под воздействием донесений мисс Анны о новых паровых локомотивах, ставших предметом повального увлечения по всей Европе, Комендант, всё более снедаемый желанием выказать себя человеком, коему волей судьбы определено исполнять её высшие предначертания, ибо кровь его уже была отравлена пространными описаниями того, как удовольствия нового века становятся всё ощутимее, в особенности когда едешь на поезде из Манчестера в Ливерпуль, ещё три года назад издал декрет о строительстве железнодорожного вокзала.

Да, это было великое начинание. Для предполагаемой грандиозной стройки требовалось увеличить заготовку песчаника, привозимого из далёких каменоломен на побережье, заказать и собрать на месте все механизмы, станки и технические приспособления, необходимые для обустройства и оснащения кузниц, мастерских и заводов. А ведь находилось немало робких и нытиков, которые постоянно шушукались и выражали сомнение, что на острове, затерявшемся в бескрайних морях, далеко от побережья дикой страны, которая годится лишь для отправки туда каторжников, вокзал едва ли когда-нибудь станет целью или отправной точкой какого-либо путешествия даже самого отчаянного человека. Подобные аргументы спокойно отметались Комендантом, твёрдо уверенным, что железнодорожные линии неизбежно потянутся к вокзалам, подобно тому как корни ив тянутся к ближайшим водоёмам, а стало быть, вокзал Сара-Айленд вскоре станет оживлённейшим на сей стороне Земли, куда устремятся все антиподы, и что манчестерцы и ливерпульцы скоро с завистью заговорят о Национальной железнодорожной станции Сара-Айленд. «Таким образом, — говорил он, и некоторые даже утверждали, будто при сих словах золотая маска его как-то особенно лучезарно улыбалась, — мы покончим с нашим угнетённым состоянием, изоляцией и обретём свободу торговли».

Двести ярдов железнодорожного полотна было проложено к паровозному депо, вокруг которого бежала кольцевая дорога, чтобы локомотивы, когда они, извергая клубы дыма и пара, выползали из лесной чащи, могли развернуться — либо на большом деревянном поворотном круге, приводимом в движение валом, который вращали две дюжины арестантов, либо пройдя по кольцевому пути и вернувшись к вокзалу. Когда прошло несколько месяцев, а линий, тянущихся, подобно корням ивы, и ползущих, извиваясь, как змеи, через неосвоенные, дикие территории к Сара-Айленду, по-прежнему не наблюдалось, так же как и железнодорожных мостов, возникших из небытия, дабы соединить Сара-Айленд с остальным миром, Комендант объявил, что заказал у американского коммерсанта-китобоя целый поезд, истратив на это остатки золота, кое выручил за продажу реки Гордон и Большого Барьерного рифа.

Жизнь Вилли Гоулда на Сара-Айленде нельзя назвать безоблачной, но беды его были ничто по сравнению с теми испытаниями, кои выпали на долю Капуа Смерти; в сравнении с этим последним он оказался везунчиком. Вскоре по прибытии на остров Капуа Смерть вновь повстречался с Томом Вивёром по кличке Рыкун, и тот подыскал прежнему знакомцу должность полегче, определив его в команду, занимающуюся сбором мидий. Там Капуа Смерть вступил в неприязненные, а затем даже враждебные отношения с приставом — надзиравшим за работою всей команды каторжником по имени Муша Пуг, который в своё время угодил на остров за предосудительные сношения с овцами. На процессе Пуг, обвинённый в скотоложестве, чего-то недопонял и решил, будто его обвинили в содомии. Когда судья спросил его, что может он сказать в своё оправдание, Пуг счёл нужным уточнить, что застукали его с овцою, а вовсе не с бараном. С тех пор он питал лютую ненависть ко всем мужеложцам, ибо считал, что если закон ошибочно причислил его к ним, то и пострадал он по их вине; мания эта стала лейтмотивом его жизни, и, к счастью для него, на Сара-Айленде он имел множество поводов к её утолению.

Будучи застукан Мушей Пугом за продажей корабельного шёлка сиамским девушкам в одной из облюбованных ими рощиц, Капуа Смерть получил сто плетей, был на неделю привязан к «колыбели», а затем отправлен пилить лес в верховья реки Гордон. В один из вечеров у костра в трепетной тени низко склонённых над головами веток мирта он поведал другим пильщикам трагическую историю ломателя машин из Глазго, причём говорил об убийственной силе паровых машин языком столь тёмным и образным, что слушатели по ошибке решили, будто он в них хорошо разбирается и вообще прекрасный механик.

Когда же месяц спустя на Сара-Айленд прибыли огромные деревянные ящики-клети с надписью «Локомотив», в которых находились металлические детали, приложенное к ним руководство по сборке поставило в тупик даже самых опытных корабелов. Отчаянье Коменданта было безграничным, однако Муша Пуг, знавший от своих многочисленных шпионов, что на лесоповале в верховьях Гордона работает негр, который хвастается, будто некогда строил паровые машины, поспешил донести об этом своему хозяину и покровителю.