но ведь так и загордиться можно: четыре столь высокие организации суда занимались нашими школьными шалостями).

Вот только там, на самом верху, было вынесено решение, что менять политическую статью на бытовую, уголовную нельзя.

И скоро будет новый суд.

Мой адвокат сказал:

— Статью менять нельзя, но про сам приговор ничего не сказано, мы будем добиваться на новом процессе, чтобы старый приговор оставили без изменений.

Второй суд

На сей раз суд возглавлял первый заместитель председателя областного суда (Полянской) Шастин (имени не помню). Один из двух заседателей, бывший директор школы, в которой я учился, Александр Андреевич Вишневский, высокий лысый старик (его жена, намного его моложе, Тамара Сергеевна, была моим классным руководителем в младших классах — еще та стерва), вел математику. Запомнился только выражением, обращенным ко всему классу одновременно:

— Чего хохочете? Пораззевали свои конские ботала…

Новых ощущений не было. Страх, безнадежность, предположение, что хорошим не кончится. Заключительный второй день суда совпал со всенародным праздником, событием общегосударственного, почти мирового масштаба: открытием XXI исторического съезда КПСС. Кто теперь вспомнит, что это был за съезд между XX и XXII? Почему назывался «чрезвычайным», «внеочередным»?

Напомню: наш дорогой Никита Сергеевич заменял проваленную пятилетку ахинеическим семилетним планом.

И как раз на этот день пришлось мое последнее слово. Я не удержался, изо всех сил поупражнялся в демагогии и в словоблудной заключительной речи запел:

В такой день…

Весь мир…

Мировой прогресс…

Мировая общественность…

Выше…

Чище…

Лучше…

Символ демократии…

С ветлое будущее…

Наша страна…

Стыдно вспоминать.

Не очень стыдно.

Такое детское, малолетнее дело, уже были, прошли четыре заочных высоких суда, этот второй очный — три серьезных дядьки, прокурор высокого ранга, адвокаты, две секретарши, конвой.

В крохотном зальчике закрытого заседания опять ни родственников, ни друзей. Одни представители общественности. Избранной по принципу принципиальности, бдительности и зоркости. Суровые, ответственные лица. Натужная серьезность.

Заседали судьи больше четырех часов.

Слова приговора я не успевал понимать. Даже еще гораздо хуже, чем на первом суде. Вроде опытней стал, а свежесть пропала. Слушал, вслушивался, старался понять, но предложения рассыпались на обороты, на слова, те — на слоги, буквы и звуки, которые скакали по окаменевшим от напряжения извилинам мозга, образуя в ручейках сознания обвалы и заторы спряжений и падежей.

Цифра наказания несколько раз эхом прокатилась по закоулкам моего застывшего мышления, но не запомнилась. Весь этот текст заслонила одна сразу понятая строчка:

— Содержание под стражей, непосредственно из зала суда…

А я ведь за минуту до того увидел конвойных с примкнутыми штыками, понял, что это важно, именно для меня важно, но отложил додумывать. Странно работает наш мозг. Всю жизнь наблюдаю за ним, дивлюсь, а понять не могу.

Конвойных я до приговора видел, потому что их до оглашения вызвали. Как только сообразили, что у меня будет реальный, не условный срок, так туда в караулку и позвонили и ждали, когда штыкастые приедут. А то они приговор бы объявили, а я раз и сбежал бы — политический, хитрый жук. А я бы не сбежал, я как в обмороке был, жук-жук, а пацан еще, не хотел опять в тюрьму.

А кто хочет?

Все подряд подходили ко мне, руку жали, какие-то слова говорили, утешали, я не то чтобы не понимал — не слышал. Опять арест, опять конвой, опять воронок, жизнь кончилась.

Что, вроде, может быть страшнее следствия в Чека?

Просыпаешься со страхом, засыпаешь от страха. Но всем маленьким и большим страхам-ужасам противостоит крохотная, но живая надежда на чудо — и держишься.

Но вот прошел суд.

Умерла надежда.

Большая тюрьма

Меня сразу увезли в главную городскую тюрьму, ту самую — Екатерининскую.

Запах переваренного желудками хлеба…

Пахнет сыростью, затхлостью, грибами…

Темно-зеленая, почти черная окраска метровых по толщине стен…

Арестовали, посадили только меня — главаря, Ивик остался на свободе. Снова был установлен рекорд страны: наказание по статье 58–10 от 6 месяцев до 10 лет (где-то в эти же сроки максимальный срок по любой из статей был снижен с 25 лет до 15. По моей статье — с 10 лет до 7).

Никогда, ни разу не было, чтобы кому-нибудь из проходивших по этой статье действительно дали минимальный срок — 6 месяцев. Вот, где тут у вас книга Гиннесса? — мне дали.

И И вику тоже шесть месяцев, но опять условно.

Это еще одно чудо: за одно и то же преступление тому же человеку по статье политической дали меньше, чем по уголовной!

Трудности с моим размещением были и на этапе через всю страну. Тюрьма-то большая, огромная, но с другими малолетками меня сажать нельзя, потому что я политический, а с другими политическими нельзя — потому что малолетка.

И нашлось для меня исключительное место: камера смертников.

Недавно читал воспоминания расстрельных дел мастера, тот утверждает, что ничем камеры смертников от прочих не отличаются. В той тюрьме, где он расстреливал. А в симферопольской отличия были и есть.

Железная кровать, забетонированная в пол, и стол — металлический поднос, вмонтированный в стену. Ну, такое хоть и не типично, но все же можно было увидеть и в нормальных камерах.

Но вот главное: толстенная, с двух сторон обитая листовым железом дверь стояла не прямо на полу, а возвышалась над ним почти на метр.

От двери к полу вел крутой и гладкий бетонный скат, а в нем, как раз посередине, выемка — ступенька. Не на полную ступню, а на один носок или, если к себе спускаешься, то только на одну пятку. Чтобы труднее было буянить, в дверь колотиться. С полу до двери не дотянешься, а на этой приступочке долго не простоишь.

Живешь не в камере, а на дне ее.

При самой Екатерине такие камеры нарочно делались для особо омерзительных преступников, которые жить не должны. В такую камеру воду наливали под самую дверь, арестанту выше колен, едва не по самые яйца. Он там так заживо насмерть в чахотку и загнивал.

Врать не буду, в моей камере было сухо.

Еще окно.

Потолки высоченные, метров, пожалуй, что пяти. Окно малюсенькое, с портфель министерский величиной, под са-а-амым потолком в глухой глубине метровой ниши. Из-под этого окна длинный круто-пологий подоконник стекает к пальцам протянутых рук.

Позже я вычислил, куда приходится мое окно. Ничего интересного. Но изнутри и этого не видно. Ничего не видно. Двойное матовое стекло с проволочным плетением внутри. Две толстые решетки с разным количеством клеток.

Я иногда часами чертил мысленные