предложения с налетом школьного жаргона переводились на официально-чекистский язык и становились оборотами вроде:

Будучи антисоветски настроенным, я…

В своей остервенелой ненависти ко всему прогрессивному я…

Я стал осознанным собирателем самых гнусных клеветнических слухов и сплетен…

Регулярно проводил среди своих одноклассников клеветническую пропаганду…

Я систематически сознательно дискредитировал мероприятия партии и правительства…

Вместе со своими единомышленниками и подручными я распространял заведомо злобные измышления (анекдоты рассказывал)…

В своей непримиримой ненависти к государству, которое меня выкормило и вырастило, я…

Явился инициатором создания гнусной антисоветской подпольной организации, преступные цели которой…

Всю эту ахинею с обязательной припиской: «С моих слов записано верно», я должен был подписать и исправно все подписывал.

В те редкие моменты, когда я упирался, упрямился безоговорочно подписывать очередной лист, Иван Кондратьевич не кричал, не топал ногами, не грохал кулаком по столу. Некоторое время, с выражением едва скрываемого горя, он сидел за столом. Потом, уяснив причину, побудившую меня вести себя столь очевидно глупо, он укоризненно хмыкал, сочувственно цыкал, медленными мягкими шагами подходил к моему стулу, ко мне, до отказа засовывал истосковавшиеся от безделья кулаки в карманы брюк и начинал раскачиваться с носков на пятки. Выдержав в таком раскачивании достаточно продолжительную паузу, он негромко и почти ласково спрашивал:

— Но ты ведь понимаешь, что мы сумеем заставить тебя говорить?

Или с подробностями:

— Ты не хочешь говорить (подтверждать, подписывать). Это твое личное дело. Но мы — государственная организация. Рабочие и крестьяне поручили нам важное дело. Нам нужно, чтобы ты говорил (подтверждал, подписывал), и у нас есть средства добиться этого. Ты это учел?

Камера

После допросов меня уводили в камеру. Хвастаться особо нечем, но я сидел в двух тюрьмах Иркутска, городской и внутренней тюрьме КГБ, в новосибирской, в двух харьковских… в одной из них, пересыльной, правда, не сидел — не взяли, пунктами и возрастом не подошел, только был несколько, часов, пока в городскую не перевели.

Еще в двух Симферопольских, о главной. Екатерининской, позже расскажу, и внутренней КГБ, на Красной Пресне в Москве.

Накатался-насмотрелся. Насиделся.

Другие сидели дольше, но я не завидую.

Камер видел — не сосчитать.

Хорошо только во внутренних тюрьмах КГБ. Особенно хорошо само это слово — «хорошо».

По два человека в чистеньких камерах. Да и камер этих в Симферополе было — чего врать, это же не Лубянка — всего три. Все по одну сторону коридора, окнами во внутренний двор управления (через год меня снова всего на несколько часов привезли в эту тюрьму. Камер за это время стало девять. Производство росло, разрасталось, новые вложения, большие пространства, шестидесятые годы, как теперь любят вспоминать).

Стены выкрашены гражданской голубенькой краской, решеточки в окнах — легонькие, как украшения. Кормушка в дверях со щелями — на простой оконной щеколде, ткни кулаком — отскочит. По два надзирателя на каждого заключенного.

Все всех знают поименно. Надзиратели вежливые, книг мне приносили какие заказывал и помногу. Вообще малолетку-скелетона жалели, подкармливали, лучшие порции со дна-погуще-начерпывали, гулять иногда выводили по два раза.

Хотя оба сокамерника меня предупреждали от излишнего к ним доверия: если кто здесь и бьет и мучает, то не капитаны-следователи, а именно эти старшины.

Отцу своему, полковнику, я на это никакого мысленного послабления не сделал. Может, и у него были свои старшины, может, и лейтенанты, но вся его вина — на нем.

Соседей у меня было двое. Первым пресвитер областной секты пятидесятников — молодой еще, жирноватый человек — Андрей Коркосенко. Фамилия подлинная, понимаю, что грешно, но уверен, он был подсадной, провокатор. У меня и доказательства есть.

Другой — подрасстрельный, Свищов, его за военные жестокие и кровавые преступления чекисты много лет разыскивали — нашли за тридевять земель. Привезли судить и расстреливать.

Он пощады не ждал, не надеялся.

Кабинеты

Чем ближе к концу следствия, тем чаще меня стали проводить мимо кабинета капитана Лысова в следующий кабинет его начальника, тоже капитана, лучшего, между прочим, любимого ученика моего отца. В моей книжке он поименован Риксель. Нет, не Риксель, а По-псуй. А как звали? Вроде, тоже Иван, но отчество другое, того-то едва ли Кондратьевич, а этого… Не помню…

Вид из окон кабинетов-близнецов Лысова и Попсуя был неотличимо одинаковым: внутренний двор Управления КГБ.

Кабинеты выглядели близнецами, поскольку в зеркальном отражении повторяли друг друга. В коридоре двери располагались вплотную рядом, буквально в двух шагах, а за ними, только шагнешь внутрь, открываются сами кабинеты: Лысова — по правую руку, а следующий — Попсуя, налево от двери.

И внутри — близнецы. Вдоль дверной стены диваны-близнецы. Еще какие-то совпадающие подробности. По два окна с не страшной, тонкого плетения решеткой голубого колера. Портреты в кабинетах разные: у старшего — Дзержинский в профиль, в полувоенной фуражке, у капитана Лысова — сам Ильич, тоже в гражданском, в галстуке и в фас. Одинаковые столы на симметричных местах, одинаковые лампы и сейфы. К столам приставлены не столики даже, а тумбочки.

Для маленьких таких уютненьких-семейненьких совещаний-пятиминуток.

Мое место — стул подследственного — не примыкало к этим тумбочкам, а располагалось несколько на отшибе, в центре пустынной части кабинета, на отлете.

И все же была важная, гипнотизировавшая меня деталь, различающая кабинеты много принципиальней, чем портреты вдохновителей палачизма.

В кабинете Лысова мой стул был намертво прибит к своему месту в полу, а Попсуй точно такой же стул ровно на то же место каждый раз лихо, одним маховым движением вкидывал вручную выверенным, но и гостеприимным жестом. И следствие они вели по-разному.

Попсуй никогда, ни разу не вставал из-за своего стола после начала допроса, не отступался от официального «вы».

Меня вводили, он здоровался, интересовался, как спалось, подставлял мне стул, предлагал сигарету из собственной пачки. Я не курил, но не хотелось огорчать отказом. К тому же заманчиво было сделать два-три неформальных шага по кабинету.

И еще одна беда четырехчасового вынужденного сидения на стуле: руки некуда девать. А тут расслабон: крутишь сигарету, стряхиваешь пепел, гасишь…

А уж когда он усаживался, то до конца допроса я видел только лысину головы следователя, склоненную над протоколом. Сперва он только задавал вопросы, без нажима переспрашивал, уточнял, записывал. Все это, не поднимая головы. В его записях не было слов озлобленно, подстрекал, дискредитировал, клеветал. Но в его протоколах наши наивные до глупости Швамбрании становились тупоумными зловещими планами захвата власти бандой умственно ущербных мизантропов, фанатиков и монстров.

Иногда, раз пять-шесть, в кабинет Попсуя заглядывали его коллеги, мои бывшие