И первая задача — как-то себя поставить, как-то определить свое социальное место. Как себя поставишь, так и жить будешь.

В рабочей зоне седьмого отделения Дубравлага делали деревянные футляры для радиол «Урал». И настольные часы «НЧ».

Меня поставили на настольные часы — НЧ. В стране было мало всего. Вариантов ручных мужских часов — четыре, настольных часов было — три. До ареста я НЧ в каких-то домах знакомых уже видел, а вот и самому делать пришлось.

Наждачной шкуркой нужно было до приятной скользкости и блеска начистить деревянную станину этих часов, фундаментальных, как Мавзолей. После этого их покрывали лаком и передавали на свободу, где вольные трудящиеся вставляли им тикающее нутро. Норма на зачистке была 25 НЧ в смену.

Тем, кто выполнял план на 125 % и более, полагались поблажки и льготы как вставшим на путь исправления. Посылки, свидания. Ударники не в столовой-конюшне ели из общего большого котла, а культурно питались в особой, для таких же, как они сами, передовиков. Говорили, что там кормят как в армии, другие — что как в городской столовой. Мне не довелось. Но я видел, как старичок, изменник Родины, сельский староста-предатель при немцах, а ныне сознательный строитель радостного будущего, в наказание за что-то внутрилагерное (может, зарезал кого по привычке) временно ел за общим столом и очень мучился, стремился снова стать в ряды передовиков.

В понедельник мне дали пять штук полуфабрикатов НЧ, и в субботу я вернул их. Четыре в брак и одну в дальнейшее производство.

Одновременно случился в моей биографии позорный момент.

Только я приехал на седьмой, пригласил меня на первую беседу капитан Ершов. Не ведаю, откуда он взял, — в сопроводительных бумагах, видимо, и это есть, — что я всю жизнь во всяких редколлегиях карикатуры рисовал, и предложил мне отрядный капитан оформлять газету. Статьи уже другие зэки в наборе представили.

И я, извиняйте, люди добрые, по неосведомленности, как сука поганая, какие-то рисуночки сопроводительные изобразил. Газету эту вывесили. Подошел ко мне вовсе незнакомый зэк и сказал, что я еще мелкий салажонок, только срок свой начал разматывать и не следует торопиться в ссученную команду записываться. Хотя, конечно, дело мое, теперь за это не убивают.

Я, как мне и судьбой отмерено, сразу полез в очередную бутылку:

— В какие такие суки? Да с чего ты взял? Да за такие слова-для… Да ты у меня-для… — короче, как баклан мелкий.

— Да ты не возникай, — миролюбиво отвечал, не помню даже, как выглядел, на сколько лет тянул, мой доброжелатель, — газеты рисовать — значит на хозяев, на опера работать. Это и есть сучья работа.

По этим двум одновременным причинам пришел я к начальнику отряда просить перевести меня в 51-ю бригаду. Он очень удивился.

Капитан Ершов был местный, мордвин, неопределенного возраста, не старый еще старичок, густо по всему лицу наморщенный, маленький, обиженный или испуганный. Мысли, если они не были простыми приказами, трудно давались ему, поэтому он пребывал в непроходящем состоянии интеллектуальной удрученности.

На мою просьбу он ответил не сразу. Долго собирался с тем, что ему заменяло мысли.

— Ты зачем, ты так, а? Ты зачем, ты туда, а? Ты молодой еще, веришь? Как пацан еще молодой пока. Ты… у меня сын — как ты, тоже пацан есть… — ходить лабиринтами языка капитану было тяжело, но это был единственный доступный ему способ кормить большую семью, и, чтобы не заблудиться, он предпочитал ходить один — говорил монологами. Каждая реплика собеседника помрачала его слабый рассудок, надолго выводила его из себя и так далеко уводила, что он не всегда находил дорогу обратно.

— Тебя кто обидел, а? Зачем в 51-ю идешь, а? Там одни бездельники, знаешь? Правду говорю, они знаешь кто? Стиляги они. Эти еще… как их… тунеяйцы (как раз проходила волна борьбы с бездельниками. Статью придумали)…

У тебя возраст еще молодой, ты еще только оступился и упал на дорогу жизни, ты еще даже опять можешь встать и еще влиться в ряды…

У них зачетов нет, веришь? — никогда не забывал Ершов в это «веришь» вложить драматически-вопросительные интонации.

Ну просто «быть или не быть». Веришь?

— Они все от работы отлынивают, кто им характеристику даст на досрочное освобождение? От звонка до звонка останутся сидеть. Выйдут в своих узких брючках на свободу, а там уже другие стиляги будут, в широких уже…

Ты как сынок у меня, я тебе запрещать не буду, хочешь в 51-ю — сам потом будешь жалеть, вспомнишь капитана Ершова, скажешь: «Какой был умный капитан Ершов, зачем я, такой дурак молодой, ему не послушался?» Веришь?..

У тебя вся жизнь впереди, ты как сынок для меня совсем молоденький, пацан еще, иди искупай свою вину перед трудовым народом, я тебе характеристику дам. Веришь?..

А ты хочешь стилягой быть, на! Я не держу, иди в стиляги, завтра же выходи в 51-ю бригаду, потом пожалеешь.

Тут возникла проблема. Вернее, проблема возникла давно, но мы подошли к мест)', дальше двигаться невозможно, эту проблему не решив. Дело в том, что о своей лагерной жизни я уже писал. И написал, и издал. За это время я в лагере больше не сидел, новых впечатлений не накопил. Перечитываю куски, плохо ли, хорошо, я лучше не умею, мне нравится, мне кажется, вспоминается правдой. Несколько легковесно, нет глубоких выводов? Откуда же я теперь их возьму, шутка сказать, почти пятьдесят лет прошло, все, кого я упоминал, уже умерли давно. Так что нужно опять кусками себя в эту книгу вставлять, са-моцитировать, или все к черту выбросить и отослать к другой книге, где читатель ее найдет? Или ничего читателю не сообщать и так, потихоньку, украдкой — о самом себе?

Решил я идти посередине. Решил убрать повествовательность, сам рассказ. Оставлю, только отредактирую несколько портретов запомнившихся мне людей и несколько ситуаций.

Усатов

Бригадиром 51-й был Саша Усатов. Всего-то двадцати семи лет, но выглядел совершенно взрослым. Волевое лицо, тяжелый, прямой подбородок. Во внерабочее время ходил в костюме. Ноги выносит, как на плацу, а руки до предела засунуты в карманы брюк. Идет, не сворачивает, во рту трубка. Длинная трубка, и торчит прямо вперед, не свешивается.

Саша был признанным лидером «американцев». И очень гордился своим именем Саша, не любил, когда его называли Александром. А за Шурика чуть не в морду лез.

Когда на кроватях бирки с именами меняли, он попросил меня написать на своей бирке так:

СаША USАтов

Имя прошло, а