Смешон наш прокурор. Сверкает очами орел-Синицын, мечет молнии своего гнева, переигрывает, как клоун в цирке.

Страх, трепет, которые колотили меня еще вчера в кабинете капитана на бульваре Франко, совершенно прошли, я знал исход и не сомневался, в душе было холодное презрительное спокойствие. Я сказал и о том, что Плачендовского посадят, зря он в парадное нарядился, и о конституционной свободе слова на фоне Уголовного кодекса. Когда судья делал скучающее лицо и пальцем укоризненно показывал мне на свои ручные часы, я в детском восторге говорил:

— Не-не-не, судья. Я понимаю, вы торопитесь на поезд, к молодой жене, к семье, к детям. Ваши дети, небось, постарше меня, а мне снова идти в камеру смертников. Я там месяцами в темной одиночке молчал, хочу слово молвить и по закону имею полное право. Это мое время, мое последнее слово, мое право говорить, на сей раз вы не имеете права меня перебивать.

Хорошо ли, складно ли, но я говорил и об отрицательной гуманности, о вредности воспитательной этого процесса и о его предопределенности.

— Приговор вам, судьи, заранее, до судебного процесса продиктовали, вы только ждете времени, чтобы его объявить. Но изменить, исправить… Не дано вам такого права. Не суд это, а гнусный спектакль. Прокурор пыжится показать, что синица может быть орлом, а вы делаете вид, что вы — судьи. Но вы не судьи — марионетки. Вам бы сейчас обидеться, озлиться и добавить мне срок за злостное оскорбление суда. Да не в вашей власти. А вы и не суд, а набор кукол. Нет у вас власти, вы куклы, куда более жалкие, чем я — заключенный малолетка. Ничего я у вас просить не буду — у вас нет прав что-то изменить.

Уж лучше я до вас, до оглашения приговора скажу, чем эта комедия завершится. Мне дадут три года, Плачендовскому — два.

Я не призываю вас, судья, к гражданскому мужеству — как можно требовать от куклы мужества, да еще гражданского мужества, — я хочу разозлить вас, судья, обидеть, чтобы вы изменили то, чего изменить не можете, не вправе. Тут в зале мало людей, и все они специальные, подсадные, из проверяющих чинов набранные, хотя вот секретари, конвойные, простые солдаты, хоть вы запомните, предлагаю пари:

— Предсказываю приговор: мне — три, Плачендовскому — два. Если будет не так — перед вами был справедливый суд, если ровно как я сказал — позорный спектакль.

Когда я закончил, была довольно глухая ночь, далеко заполночь. Адвокат, безрукий инвалид войны, Ефим Яковлевич Бимбад, хороший мужик, насколько можно было быть хорошим при том режиме, повернулся ко мне быстро грузнеющим телом и сказал:

— Прекрасная, продуманная речь, только надо было еще…

Но что еще надо было, я не слушал, мне и этого хватило.

Оба предыдущих суда продолжались по два дня, этот уложился в один. Там судьи заседали по несколько часов, тут уложились в десять минут. За такое время текст невозможно от руки написать, а он у них был уже и напечатан.

Пари я выиграл.

Ивика привели ко мне за загородку, он был в состоянии душевной комы, как я после предыдущего суда. Я приобнял его за плечо. Старший, более опытный. Главарь.

ЛАГЕРЬ

Красная Пресня

Через три черепашьих месяца пришел отказ на мою безнадежную жалобу, и меня повезли. На пайке было написано: «Москва», и я тут же понапридумал, что везут к высочайшему начальству, совет спросить. С кем же еще совет держать, как не с лидером альтернативной партии?

Потом, когда я узнал текст доклада Хрущева, то место, где они вызывают к себе моего отца, я сотни раз пытался представить себе, что он думал… Ему не сказали, куда везут. Но, может, он стену Кремлевскую увидел, догадался…

На что рассчитывал? Чем разжалобить хотел? Как свою последнюю защиту выстраивал? Едва ли. Сказали, небось, как всегда:

— С вещами по городу.

Или без вещей. Без ремня.

Скорей, он решил, что все, последний путь.

Жалкий, беспомощный, двумя руками за штрипки поддерживает портки, они у него за полтора-то года допросов с пытками стали слишком большими, на несколько размеров.

Обнять бы его, успокоить…

Про этапы я уже писал. Ничего нового, интересного.

В Москве — пересыльная тюрьма «Красная Пресня». Большая камера человек на сорок-пятьдесят. Все политические. Впервые в моей жизни. Верховодил некий Толя Соболев, наглый парень в байковых штанах. Он громким голосом с расчетом на всех рассказывал, как делал контрабанду на границе с Афганистаном, как ислам принял, прошел обрезание, порывался всем предъявить обрез.

По утрам в камеру приносили газеты, две на всех, до этого ни в одной тюрьме я такого не видел. Только во внутренней КГБ Симферополя начальник тюрьмы майор Хабибулин принес мне в камеру 4 октября 1957 года газет)', всю многократно сложенную, так что мне видна была только одна маленькая фотография, на которой был изображен первый спутник Земли.

Так вот, на «Красной Пресне» газеты всегда первым из кормушки брал именно этот Соболев, и однажды, стоя прямо у дверей с газетой, на первой странице которой была фотография какого-то высокого собрания, а за спинами президиума Ленин на огромном, во всю стену, портрете, этот Толя без промедления вытащил обычную английскую булавку из штанов и у всех на виду выткнул вождю нарисованные глазки.

Не могу собрать воедино, в один список, все случаи, факты, которые меня сломали, сильно изменили, стали вехой в моем сознании, то одно вспоминаю, то всплывает другое, но эта булавка в руках Соболева запомнилась мне на всю жизнь.

Нынешние молодые едва ли меня поймут, но до этого момента, несмотря на арест и расстрел отца, три суда, этапы, камеры, допросы, я был еще салагой необученным, вовсе не антисоветским, а насквозь советским, просоветским ребенком, патриотом. Ни о каком ином будущем для всего человечества кроме коммунизма я не мечтал. Ленин был если не богом, то неприкасаемым божеством.

А тут ему булавкой в глаза.

В Москву этапы подходили ежедневно, на этап гнали каждый день. Вся камера была уверена, что нам дорога в Мордовию, в Поть-му. Ждать пришлось недолго.

Потьма

Сгружали нас в знаменитой Потьме. Поезд дальний стоит, ждет. Конвой не торопится. По одной выкликают фамилии, как пароль, ждут отзыв: когда и кем родился, где судился, за что срок намотан и что за срок. Сверяются по бумажке до