Лариска вошла в класс самой последней. Глянула мельком, села, достала учебники. Перекинула косу через плечо – влажный хвостик почти задел Андрея по щеке.

– Скуфейкина! – сердито сказала математичка. – Готовиться к уроку надо заранее! Тем более что сегодня контрольная. Кто дежурный? Раздайте тетради.

Андрей сидел, уткнувшись в тетрадь, но все равно как будто видел Лариску – рукой видел, рядом с которой была ее рука: плечом, локтем, кистью. Кисть чесалась. То и дело кидало в жар, а во рту так пересохло, что он еле дождался звонка – сразу побежал в рекреацию, где у дальней стены журчал питьевой фонтанчик. Припал к металлическому рожку и долго пил тепловатую, отдающую железом воду.

Следующим уроком был русский – предмет Натальи Ивановны. Там Андрею стало хуже. Находясь близко к Лариске, он буквально не мог дышать.

– Звягин…

Он увидел у самого лица темно-серые Ларискины глаза и, кажется, потерял сознание.

Когда очнулся, перед ним была белая ткань, сквозь которую просвечивало солнце; ладони ощущали кожаную прохладу кушетки. «Это я за ширмой, в медпункте», – догадался Андрей. Ширма была знакома, поскольку здесь в начале года им всем делали прививки.

– Отпустите его сегодня домой, – незнакомый женский голос.

– Да, я уже позвонила матери, – голос Натальи Ивановны.

– Это хорошо, пусть последит. Укол я поставила, но мало ли…

Коротко простучали каблуки – рядом с ним оказалась женщина в белом халате и белой шапочке. Лицо, каких он никогда не видел: веки зеленого цвета и ресницы такие, будто не сами выросли, а их кто-то приклеил.

– Ну что, как себя чувствуешь? Получше?

Он кивнул.

– Скажи, что ты сегодня ел? Что-то необычное, может? Не как всегда? Апельсины?

– Ну что вы. – Наталья Ивановна тоже зашла за ширму, глядела обеспокоенно. – Какие у нас апельсины…

– Откуда мне знать. – Фельдшерица смутилась. – Может, привез кто… Но такого на пустом месте не бывает! Что-то точно изменилось. Вспоминай!

– Вспоминай, Андрей, – попросила и классная.

Андрей молчал. Он не собирался им говорить, от чего погибает.

На большой перемене в учительской обсуждали странное состояние Звягина.

– А где он сидит? – вдруг спросила учительница начальных классов Клавдия Терентьевна. И когда услышала, что как раз сегодня пересел к Скуфейкиной, начала кивать и все рассказала.

Оказалось, Лариска, чье гордое одиночество было для всех привычным и не вызывало вопросов, сидела одна не просто так. Когда в третьем классе она стала ходить на плавание, ее сосед по парте начал беспокоиться, вертеться и чесаться. Клавдия Терентьевна – у нее в семье были аллергики – быстро догадалась, в чем дело. Лариска со своей косой источала едкий запах хлорки, которой дезинфицировали воду в бассейне.

– Говорю ей: суши как следует волосы после тренировки! Нет, куда там… – Клавдия Терентьевна развела руками. – У них то фен сломался, то к этому фену очередь: а ей, девочке-то, на уроки надо бежать…

Вот и пришлось изолировать пловчиху от остальных, строго-настрого запретив занимать место рядом.

Тот мальчишка с аллергией потом перешел в другую школу, а все остальные – просто в четвертый класс, где сразу стало много преподавателей. История постепенно забылась. Осталась только традиция: Лариска сидит за партой одна.

– Так что пусть Звягин к ней даже не приближается!

Что ж, он не приближался. Лариска сама следила за этим, не хотела, чтоб из-за нее кто-то лишался воздуха. Подниматься по вечерам на пятый этаж Андрей перестал, оставался дома, доставал тромбон и наполнял пространство звуками, которые очень радовали его усталого хмурого отца: сын шел нужным путем к нужной цели.

В сорока километрах от города взлетали самолеты. Старший Звягин давно не замечал их.

2

Любой поступок жителей городка, особенно тех, кто еще не вырос, определялся тремя словами: «пора», «нельзя» и «надо». Пора в школу! Надо уважать старших! Нельзя смотреть на похороны из окна! Андрей слышал такое все время. Тон, которым это произносилось, подразумевал, что он, Звягин-младший, должен быть ответственней: не для себя ведь живет. А для кого? Непонятно. Может быть, для отца? Но ведь не отец придумал все эти правила!

Кто их придумал, Андрей не знал. Этот непонятный «кто» представлялся похожим на соседа с верхнего этажа: не зря же он так поглядывает бдительно, когда идет выносить мусор в трениках и майке, мятое брюхо засыпано подсолнечной лузгой… Сядь прямо, надо следить за осанкой! В школу нельзя с этим значком! Где твой тромбон? – пора играть! – сказано: по два часа в день.

Он играл по четыре. Надо же было чем-то занять время.

Звягин-старший (не желая, впрочем, в этом признаться) начинал ненавидеть проклятый инструмент. Ничего не зная ни о «Реквиеме», ни о «Дон Жуане», он самостоятельно пришел к убеждению, что именно тромбон является глубинным голосом ада. Нет-нет да и возникала мысль: может, пусть бы сын работал, как все, в шахте?

– Что за дрянь ты играешь?

– Моцарт… «Похищение из сераля».

– Откуда-откуда? Из тубзика, что ли?

Измученный Моцартом, старший Звягин повадился дезертировать с места акустических атак. Возвращался с блестящими глазами, с обновленной готовностью все претерпеть. Трепал сына по плечу нетвердой рукой:

– Игр-рай! Игр-ррай! Покажи отцу, что ты можешь!

Андрей играл Шопена – «Траурный марш», и на глазах Звягина-старшего выступали слезы счастья.

Звягина-мать, закрывшись в кухне, стрекотала на швейной машинке, радуясь, что мужчины при деле.

Постепенно что-то изменилось, стронулось в мире. С ростом мастерства исполнителя музыка обретала самостоятельную ценность. Нет, даже не ценность, а просто самостоятельность. Она была как живое существо на пути к свету и большому миру – птенец жар-птицы, высунувший глянцевый клюв из скорлупы, смешного временного жилища. Все чаще с Андреем случались моменты ошеломления: неужели это я выпустил тебя, позволил быть?

Снова и снова неслись звуки тромбона: нарушали тишину ленивых январских утр; вылетали из открытых окон на улицу, полную пыли и плотного летнего жара; ударялись о стекла, исчерканные осенним дождем, – к нижнему углу иногда прилипал, будто не в силах сдержать любопытства, мокрый желтый лист.

В середине февраля заболел тромбонист городского оркестра. А главный инженер шахтного управления, коммунист и депутат райсовета Сергей Георгиевич Братцев взял и умер. Именно в это время! Вот уж от кого никак нельзя было подобного ожидать. Дирижер обратился в музыкальную школу: кто в вашем ансамбле тромбон? С Шопеном он справится? Если надо, можно порепетировать…

⁂

В день похорон старший Звягин, выпятив челюсть, брился электробритвой. Звягина-мать, с головой в тесных рядках резиновых бигудей, суетилась, как перед свадьбой, с раннего утра. Хлопотала над кастрюлями, салатами, бутербродами; заварила чай в термосе: ведь замерзнет Андрюша-то там,