class="p1">Станцию строили всей страной. Всесоюзная комсомольская стройка. Из города Верхотурья приехал целый выпускной класс: нет, мы не будем поступать в институты, мы будем поднимать атомную энергетику! Часть этих романтиков осела здесь навсегда. Устроившись сами, они принялись сманивать и других верхотурцев. Вот и маму – тогда еще совсем молодую и незамужнюю – позвал кто-то: приезжай, Аня, здесь учителям квартиры дают!

Квартира, которую ей дали, оказалась крошечной «однушкой», но зато ведь своя, и можно мыться в душе, а не ходить через весь город в баню, где по каменному полу текут реки мыльной воды, оставляя у стен пористую грязноватую пену. Стены, тоже каменные, плачущие, переходят в высокий свод – баня находится в монастыре. Женском. Мужской приспособили под колонию для несовершеннолетних. Колючая проволока поверх белокаменной ограды, деревянные вышки для часовых… Верхотурье! – все в нем было бывшим, разрушенным и почти забытым: коньковый завод, парники, лесопилка, яблоневые сады, даже аэродром. Верхотурье, моя малая родина, потерянная еще до рождения.

Каждое лето я приезжала на каникулы к бабушке – обреченная попытка вернуться туда, куда вернуться нельзя. Помню, идем в магазин: тротуар узкий, в две доски, с боков над ним нависает темная, почти черная крапива. Рядом идти не получается, и бабушка впереди – в синем с белыми цветочками крепдешиновом платье, в белых носках и сандалиях на широкой плоской подошве.

Когда бабушка умерла, я продолжала к ней ездить – теперь на кладбище. Аська называла такие поездки «тур по родным могилам». «Тур» – потому что и впрямь это было целое дело! Каждый год мы отправлялись нашей маленькой семьей по одному и тому же маршруту.

Сначала в Серов, где похоронены родственники Дениса. Покупали в местной пекарне пирожки – с яблоками, с капустой и яйцами, с мясом, – чтобы положить на могилы. В Верхотурье такой традиции нет: здесь мы приносим только цветы. Рвем траву, красим оградки в небесный цвет – после этого полагается накатить за помин души горькой водки, но мы пьем только чай из термоса: с пирожками, оставшимися от серовских покойников.

Прошлым летом Аська ехать с нами отказалась. Она как раз окончила школу и заявила, что хочет остаться дома, – имеет же человек право пообщаться с живыми людьми? От которых к тому же скоро улетит в Питер? Имеет-имеет, сказали мы. Купили небесной краски и поехали вдвоем.

Кладбище в Верхотурье старое. Заросло кустарником и высокой, почти по пояс, травой. В траве путаются цветы ромашки и кровохлебки. Гудят шмели. Тут и там возвышаются тополя. По деревянному, в две доски тротуару – между досками лезет упорная кладбищенская трава – мы идем к церкви Успения пресвятой Богородицы, недалеко от которой похоронена моя прабабушка Софья. Надев трикотажные рабочие перчатки, рвем траву, давая простор посаженным в прошлом году незабудкам. А в соседней ограде – крапива. Жгучая, черная, в человеческий рост. Денис косится:

– Злой, наверное, человек там похоронен…

Перчатки зеленеют от травяного сока, запястья покрываются царапинами – среди травы то и дело попадаются жесткие, колючие листья осота. Жарко. Закончив прополку, первым делом достаем из сумки минералку и пьем, давясь, обливаясь, выхватывая друг у друга булькающую пузырящуюся бутылку.

Потом идем к бабушке.

Бабушка была строгая, рассказываю я Денису. Никогда не отпускала гулять, пока не закончу дневную работу по дому. Работа? Обычная… Грядки поливать, подметать сенки. Если привезли дрова – сложить поленницу, воды натаскать из колодца… Мужикам, которые баню строят, подать еду. А еще у нас был огромный малинник, высаженный в огороде вдоль трех сторон забора. Бабушка говорила – «покоем». А я не знала тогда, что это букву «П» в кириллице так называют, думала: малина посажена, чтобы ограждать от всего злого, чтоб в семье был покой. Начиная с июля ягода поспевала через день – только успевай собирать.

Сейчас никакой работы для меня у бабушки нет: могила ухожена, трава выполота, гранитный памятник чисто-начисто вымыт от следов липких тополиных почек и птичьего помета. В стеклянной банке с водой – еще не увядшие хризантемы. Бабушка смотрит с портрета: строгая, как всегда. Ну вот, говорю, и повидались… Знаешь, бабуль, а эти улочки, по которым мы с тобой ходили за хлебом, они совсем старенькие, тротуар сгнил и провалился – постепенно его заменяют асфальтом…

Вообще город пережил годы советского атеизма, как люди переживают болезнь. И вполне оправился: оба монастыря восстановлены, открыта гостиница для богомольцев, построен автовокзал – да, сюда теперь можно приезжать на автобусе. Но мы с Денисом предпочитаем, конечно, свои колеса: как здорово они шуршат по асфальту, как весело бежит навстречу кедровый бор, сейчас еще увидим на выезде торговцев резными нардами, чучелами белок, лосиными рогами, а дальше – скатертью, скатертью стелется путь домой.

– Останови! – кричу я. – Это же лисы! Ли-исы!

Денис съезжает на обочину – гравий хрустит под колесом; я выпрыгиваю из машины. Лисята такие милые, такие худые, и так хочется – что-нибудь, ну хоть что-нибудь! – им дать. Денис достает мобильник, начинает снимать видео. Неужели у нас ничего нет? Лезу в багажник: ну вот же! Разламываю два последних пирожка – повезло, один с мясом. Лисята – вот умницы! – не убегают, когда я приближаюсь к ним с пирожковой начинкой в протянутой руке. Подхожу медленно, чтоб не спугнуть. Кошусь на Дениса: видит он, как я с ними ловко? Он улыбается и продолжает снимать.

На видео это получилось крупным планом: рука в крови.

Да, Ира. Представь, брать угощение с ладони дикие животные не умеют! А что вообще дикие животные делают на дороге? И почему они не боятся людей?

– Они и меня облизали, – изменившись в лице, говорит Денис.

Мы вскакиваем в машину и мчимся – домой, в скорую помощь.

Здание скорой старое. Холодный коридор, высокие потолки. Мне кажется, все будут смотреть на нас как на идиотов, но работников скорой ничем не удивишь. Лисы так лисы. Нас ведут в процедурную – белый кафельный блеск, шершавые дерматиновые кушетки – велят лечь, делают укол: какой-то особый, я не понимаю, но им надо посмотреть, не будет ли с нами от прививок против бешенства чего-то плохого.

– На прошлой неделе, – говорит медсестра, – собака укусила пенсионера. Не у нас, в Каменске. Он пошел, сделал прививку и умер. Анафилактический шок.

Меня начинает бить дрожь. Если нас заподозрят в возможном ан… фф… этом шоке, то прививку ставить не будут. И тогда… что?

Хватаю телефон – медсестра уже ушла, сказав «теперь ждите», – набираю в интернете симптомы бешенства.

Первая стадия. Температура, головная боль, слабость, тошнота.