за своей первой партой! Все будут видеть как раз эти противные уши!

И Звягин.

– Если в шапке, то еще ничего… – сказала утром мать, глядя, как Лариска собирается в школу. – Но на уроках не разрешат, наверное, так сидеть?

Шапку Лариска сдернула сразу за дверью.

Когда она вошла в класс, все замерли.

Вообще говоря, в таких случаях ясно, что надо делать. Орать «Бритый ежик!» или «Лысый-лысый, сядь попысай!», шутить про вшей, предлагать парик недорого. Но ведь это не кто-нибудь – Лариска. Сама Лариска Скуфейкина! Все молчали.

И все-таки вместе с косой она лишилась своей особенной силы. Впервые в истории класса двадцать третьего февраля праздновали не Ларискин день рождения, а День Советской армии и Военно-морского флота.

Девочки выстроились у доски – коричневые платья, белые фартучки – и запели:

Все выше, и выше, и выше

Стремим мы полет наших птиц,

И в каждом пропеллере дышит

Спокойствие наших границ!

Пели, глядя поверх мальчишек. И только Лариска смотрела прямо на Звягина.

После уроков дождалась его на крыльце. С навеса капало, завхоз дядя Миша целился лопатой в наросшие с краю сосульки.

– Поздравляю с праздником! – протянула открытку.

Андрей опустил голову, как попавшийся предатель. Открытку взял, неловко пихнул на ходу в портфель.

– Похоже, я столько всего проболела! – пожаловалась Лариска, приноравливаясь к его широким шагам. – Сегодня на истории сижу – а вместо Иннушки этот заходит… Разве бывают такие молодые учителя?

Андрей вздохнул. Да. Новый историк был молод, высок, красив: волосы кудрявые, шапкой, как у негра, только светлые. Девчонки сразу давай перешептываться, хихикать и отворачиваться, поглядывая исподтишка.

Голос у историка тоже оказался что надо: низкий, звучный. Поставленный голос.

И вот этим поставленным голосом он сообщил на первом же уроке, что Гагарин учился в Оренбурге и никогда с местного аэродрома не летал. «Я слышал, у вас тут думают по-другому, но история любит точность».

Парни глядели на умника-историка злыми глазами. Девочки перестали шептаться. На перемене было решено историю как вражескую науку отныне вообще не учить.

– А я все-таки пошел потом в библиотеку, – признался Андрей Лариске.

– И что?

– Ну… Мне книгу про него дали, «Дорога в космос». Не наврал, гад… Правда в Оренбурге.

Лариска привычным движением попыталась перекинуть косу через плечо. Но косы у нее теперь не было.

А у города не было Гагарина.

Какое-то время шли молча.

– Ну и что? – сказала Лариска сердито. – Какая разница! Небо-то общее.

Андрей посмотрел в небо. Там тянулся рыхлый самолетный след, неизвестно где начинаясь. Перевел взгляд на Лариску. Она была совсем рядом: протяни руку – и можно потрогать маленькое ухо, порозовевшее на ветру. Такое оно… наверное, нежное, шелковистое. Быстро отвел глаза, опять стал глядеть вверх.

Услышал ее голос:

– А ты… – она слегка кашлянула, – на тромбоне каждый день тренируешься? Можно послушать?

Белый след самолета пересекал синеву. В одном месте прервался, исчез – видимо, в той зоне была другая влажность, – но потом как ни в чем не бывало возник снова. И продолжился ровной уверенной прямой.

Концерт для комара с оркестром

Повесть

1

Гладить белую пионерскую рубашку, как следует выжимать тряпку, когда моешь пол, чистить картошку – всему этому меня учил отец. У него была обычная семья, где картошку чистила бабушка, и поэтому сам он освоил это дело только в армии. Так что и я чищу картошку, как солдат: шесть взмахов ножом – на выходе кубик.

И это отец вытряхивал меня из задубелой шубы, когда я возвращалась из ледового городка, однажды придя (семейный фольклор сохранил гиперболу) «с полной шапкой крови». И опять же он засыпал пробоину в моей башке стрептоцидом, приговаривая: «Вот, Ирка, был бы мозг – было бы сотрясение». Это он поил меня, когда я болела, клюквенным морсом, одновременно кислым и сладким, надевал на ночь носки с горчичным порошком, грел крупную соль на сковородке и высыпал ее в полотняный мешочек, чтобы, как доктор прописал, «к пазухам носа приложить сухое тепло». Он даже умел заплетать косички. Отцовские косички держались до вечера: гладкие, негнущиеся, с капроновыми бантами на концах.

А мама была учительницей. Уроки, тетради, чужие дети – я ее не видела почти никогда.

Мамы не было почти никогда, зато был какой-то Арсений Арабаджаев: казалось, он живет вместе с нами, алчный пожиратель книг, вечно задававший вопросы, которые приводили маму одновременно в негодование и восторг. Она готовилась к урокам до трех часов ночи, бормоча себе под нос и тихонько смеясь: «Что ты на это скажешь, Сеня?» Я потом встретила его взрослым – бородатый, застенчивый до заикания дядька. Здороваясь со мной, он перепутал собственное имя: «Вы меня, наверное, не знаете – я Семен… то есть Арсений». Вечно, вечно они со мной здоровались на улицах, мамины ученики разных поколений. Ах, как я им завидовала, как хотела, чтоб она вела литературу и в нашем классе, как уговаривала! Но мама не согласилась. Может, ей не хотелось, чтоб собственный ребенок звал ее на вы и по имени-отчеству, как делала директорская внучка Наташка: «Александра Васильевна, можно выйти?..»

Как бы там ни было, мама взяла себе «ашников», а нам досталась сморщенная, вечно недовольная Раиса Поликарповна. Она то и дело лупила по столу деревянной лакированной указкой, а еще у нее была привычка, рассказывая что-нибудь, снимать очки и жестикулировать ими, держа за дужку. За этими очками мы всегда следили с замиранием сердца: когда они вырвутся из ее скрюченных пальцев и улетят? Очки не подвели, улетели-таки. Порхнули, сверкнув на солнце, исчезли за окном – по весеннему времени оно было раскрыто. Хорошо помню тот день: парусящие, наполненные солнечным светом шторы, густой запах сирени, которой был обсажен школьный двор; рванувшихся к двери пацанов: «Мы щас принесем, Раис-Полукарповна!»

Надо ли говорить, что они не вернулись? Как упустить случай удрать с урока, где стулья вгрызаются тебе под коленки ободранными углами, где у доски пахнет мокрой тряпкой и вечно недовольная тетка в коричневом жакете поверх уныло висящего на ней платья тянет никому не нужный рассказ, произнося «княжна Мери» с ударением на «я»: кня́жна. А там, снаружи, – сирень! солнце! Теплый просторный звонкий весенний Баженов.

Если идти по улице Курчатова – так, чтобы лес был по левую руку, – то в конце концов придешь к атомной станции. Ее полосатые трубы уже пятьдесят лет поднимаются на нашем горизонте. Подпирают небо, чтобы оно не рухнуло нам на головы.