своего билета на поезд. – Извините, сам не знаю, что на меня нашло. Пойду пешком.

– В Уэстминстер? – уточнил мужчина. Глянул в окно на небо – оно становилось абрикосовым и черным. – Не дури, ты же свалишься, не успеешь дойти до Грениджа.

– Я не знаю, где это.

Мужчина надолго воззрился на него.

– Ну и ну, а ты и впрямь совсем не смотришься здоровым.

И Трепсвернон, в чьих венах текло нервное пламя и кто устал от того, что не договаривал ни одной своей фразы, устал от того, что его не слышат или не дают ему возможности сказать, хотел схватить этого человека за уши и прошипеть, что сегодня ему, Трепсвернону, довелось поесть только торта, а сам он невозможно, бессмысленно, неподатливо, непоправимо, ужасно влюблен совсем безрезультатно, и женщину, в какую он так-безосновательно-влюблен, вообще безо всяких оснований, вероятно, прямо сейчас, вот в эту самую минуту водит вокруг какой-нибудь непристойной, прекрасной статуи мужчина с ярко-рыжими усами и совершенною выправкой, кому принадлежит все свободное время на свете, такое время, какого никогда не будет у самого Трепсвернона, с этим его смехом и этим ее смехом, но вот однако же Трепсвернон с трясущимися руками, на дороге, ради ха-ха или чего-то столь же смехотворного – из-за словаря, там, где никто не знает, что словарь этот существует, а сам он, Трепсвернон, его презирает, поскольку загонять язык в бутылку, фасовать язык – он! кто он такой, чтобы любить ее и чтобы городить огороды слов! – пытаться ограничить язык невозможно, и это фантазия и мерзость, это же и впрямь как ловить бабочек под стекло, она была права – и все же все же все же все же все же все же даже в презренье этом словарь так хорошо его натаскал; Трепсвернон его выучил до того хорошо, что у него даже тогда чесались руки дотянуться до своих заметок, до бумаги для записей с колофоном «Суонзби», чтоб спросить у трактирщика о его употреблении точила только что, и удостовериться, что записывает аккуратно под диктовку для особой каталожной карточки шесть-на-четыре, на которой разместится это слово, а в ней найдено ему будет место, внутрь поступит пример случайного, однако отчего-то исполненного смыслов примечания, готового к тому, чтобы с ним сверяться, когда начнут подбираться слова на букву «Т» «Нового энциклопедического словаря Суонзби». Поздравляю, это глагол! – скажут они. Как справлялись люди с такою ответственностью и полным отсутствием свободы воли? Дело ли в том, что никто не видел – или всем недосуг? Всякое слово изучено, каждый факт принят в расчет. Имело значение все сказанное кем угодно, и доступное значение было не в том, зачем они так сказали или где это выучили, или в особом притяженье языка их к нёбу, когда они говорили это, что свойственно лишь им одним, – вам известно, что узор нёбных складок у человека во рту отчетлив для каждой отдельной личности, как отпечаток пальца, и всякое слово, какое человек говорит, выпущено, отполировано, смягчено и сбито уникальным манером? Станет ли ведомо словарю, что он, Трепсвернон, навсегда проассоциирует точило с привкусом пепла? С желаньем заплакать? С седоусыми мужчинами и мертвыми молями в ужасном окне, глядящем на свет?

Ничего этого вслух Трепсвернон не произнес. Он откашлялся.

– Со мной все прекрасно, благодарю.

– Я тебе так скажу, – произнес трактирщик. – Мое сегодняшнее доброе деянье: я вызову тебе кэб… как, ты сказал, это место называется?

– Суонзби-Хаус. – Трепсвернон не понимал, как это человек может держаться с таким самообладаньем. Он рассеянно сунул руку в карман, но мужчина лишь отмахнулся.

– Нет, не стоит – хоть какой-то то меня прок.

– Как вас зовут? – спросил Трепсвернон. И человек ему сообщил. – Спасибо, – просто сказал Трепсвернон. У него в уме вдруг вылепилась мысль. – И… вот еще что, последнее – вы видели цвет?

– Цвет? – спросил мужчина, снимая щепку с рукава Трепсвернона и рассеянно ломая ее пальцами. – Цвет чего?

– Взрыва… вы видели его отсюда, в окно? – Трепсвернон выпрямился в кресле. В голове у него вдруг прояснилось. – Каким цветом вы бы описали взрыв? Как именно этот цвет называется?

П2 – причудница (сущ.)

Мы обнаружили еще фиктивных слов. Они казались все более и более диковинными, но это, возможно, из-за того, что ослабла моя к ним терпимость.

Вот было одно о «вине за симулированный дефект речи». Вот другое существительное, особое для «мечты об отставке и разведении пчел». Что, вероятно, полезнее, Пип была очень довольна, когда отыскала существительное, обозначающее «затвердевшую мозоль на среднем пальце, вызванную годами злоупотребления»: ей понравилась двусмысленность, хотя догадалась она, что это жалуется на судьбу прикованный к конторке лексикограф.

Пип на полчаса оставила свои каталожные карточки, чтобы сходить поискать кофе. По возвращении она слегка запыхалась, в руках у нее что-то было. Прямоугольное и в рамке, и, протолкнув этот предмет в дверь кабинета, она посмотрела поверх.

– Нашла в одной кладовой внизу, – сказала она. – Засунут между мячом для йоги и какими-то старыми плакатами.

Свет из конторского окна падал на стекло в раме наискось, и отраженный блеск не давал хорошенько различить, что именно мне показывают. Рама была старой, а фотография в ней закреплена под таким углом, как будто солнце жахнуло по ней – от имени и по поручению Пип.

– Мяч для йоги? – переспросила я.

– Лиловый. Я знаю, кто б мог подумать, что в Дейвиде Суонзби это есть. Но это-то ладно, ты вот сюда погляди – вот тебе подлинное опознание, – сказала Пип. – Настоящая галерея негодяев. – Она поднесла фотографию ближе ко мне и слегка присела за ней. – Смотри! «Обычные подозреваемые за 1899 год: На сей раз это “Персонал”».

Я подкатилась поближе.

– Ты считаешь, он где-то тут?

– «Персонал», – повторила Пип. Опустила раму и в ожидании посмотрела на меня.

– Это очень хорошо, – сказала я.

– Так и подумала. Так и давай, значит, – навались на всю кучу этих потенциальных нарушителей, мадам детектив.

Под снимком на желтой бумажной ленте была напечатана подпись: «Штат Нового энциклопедического словаря Суонзби, С – Ц – 1899».

Фотография изображала три ряда скрещенных на груди рук и напряженных лиц. Две фигуры в самом низу возлежали, опираясь на локти, в окаменелой попытке растянуться. Это маловероятная поза, какая обычно относится к памятным фотоснимкам спортивных команд или навалившихся на львов охотников на крупную дичь, она обычно подходит лишь пьяным римлянам с виноградными гроздьями в руках на фресках или же моржам, загорающим на льдинах и в тундре. Костюмы этих мужчин, галстуки и прямые