конусы усов – все это подразумевало, что обустройство подобного отрепетированного плюхажа случилось чуть менее чем полностью естественно.

Предположительно ради этого снимка на двор вытащили некоторое количество шикарных ковров или половиков – создать сцену для всего ансамбля, и вот они лежали, перекрывая друг друга и морща, на земле над самой подписью. Я сознательно оттягивала тот миг, когда придется рассматривать лица служащих, а вместо этого впитывала все детали ковра, его кисти и скученные складки. Интересно, откуда взялись эти ковры, самого ли фотографа они, а еще конкретнее – куда они делись сейчас или какой чулан угощает каких-нибудь молей лучшей трапезой всех их мягкотелой жизни. Нынче Письмоводительская вся сводилась к царапучему лиловому, нейлонно-ворсяному половому покрытию в современную плитку: толщины его хватает, чтоб споткнуться, но и тонкости, чтобы конторский стул закатывался на него, достаточно разок-другой оттолкнуться ногой. Слишком тонкое, чтобы как-то особенно хорошо впитывать кофейные пятна, как я знала по собственному опыту. Эти ковровые плитки бежали до высоты по пояс вдоль стен, по всему зданию. Воображаю, что те же ковровые линии выстилают хлипкие перегородки конторских загончиков по всей столице. Воображаю, как люди по всему городу прикнопливают семейные фотокарточки к ворсу этих фальшивых стен, чтобы помочь их рабочему месту выглядеть диковатым приближением к дому.

– Ты затаила дыхание? – спросила Пип из-за фотографии. – Я не могу отсюда определить.

– Нет, – ответила я. И выдохнула.

Каждый человек, уловленный на фотографии, смотрел в слегка иную сторону, и никто, казалось, не знал – или им не сообщили, – что делать с руками. Некоторые предпочли подбочениться, как-будто-только-что-раздобыли-связку-фазанов, но по большей части у всех членов штата «Суонзби» руки были плотно прижаты к груди, словно не желали предъявлять себя фотографу ни в коей мере. К тому же все выглядели нешуточно устрашенными, как будто не в своей тарелке от того, что оказались под открытым небом, или словно ощущали руки Пип, гигантские и белые на нетатуированных костяшках, вцепившиеся в их раму.

Две единственные женщины на снимке стояли вместе посередине, вычурные воротнички и шляпы, как спутниковые тарелки; у одной волосы были черные, а у второй совершенно белые. Сама фотография – той крапчатой разновидностью сепии, что не совсем сера, но и не совсем бура – оттенка пепла и моли. Это цвет, заставляющий верить, что, если тебе когда-либо доведется лизнуть эту фотографию, на вкус она окажется как ириска, бурбон и пыль книжного магазина.

Сияющий мужчина на левом краю фотографии щеголял громадной бородой; фокус снимка был резок – до того, что различались даже морщинки вокруг глаз этого человека и звенья его часовой цепочки, но по какой бы то ни было причине его великолепная борода сидела за стеклом тяжко и матово, словно приделанная к подбородку могильная плита. Первого проф. Суонзби я признала по портрету в нижнем вестибюле. Кроме того, в осанке этого человека или в его широких глазах я почти что видела нечто от нынешнего редактора «Суонзби» Дейвида. Довольно-таки отвлекала борода. Кроме того, нынешний редактор был фута на три выше ростом; явно где-то в череде предшественников расцвели не-Суонзбиевы, более доминантные гены.

Подхлестнутая тем, что углядела лицо проф. Суонзби, я поймала себя на том, что пытаюсь распознать черты известных мне людей, воспроизведенные под стеклом, и думать об актерах того периода – кто больше всего их напоминал и мог бы их сыграть.

У одной фигуры на фотографии все лицо – расплывчатый перистый мазок бледности. Наверняка дернул головой, как раз когда сработал затвор фотоаппарата. А может, неудачно проявили, скользнул большой палец и смазал краску в проявочном лотке темной комнаты? Нет, в искажении все еще виднелся след лица, форма головы, повернутой чересчур рано. Фигура эта смотрела вверх и поперек, таращилась куда-то над камерой и левее, как бы в ужасе от того, что там зацепилось за облака.

– Должно быть, снимали во дворе снаружи, – сказала Пип, опуская раму. – Если вообразить его без мусорных баков и воздухозаборников.

Она была права. Плющ, лакирующий стену за фигурами, до сих пор лип к Суонзби-Хаусу. Я могла бы выгнуть шею от своего стола и выглянуть в этот двор, где в легком набрызге дождя листва плюща глянцево блестела и пружинила за спинами людей на фотоснимке. Те листья часто бывали мне единственным признаком отличия одного времени года от другого, можно не вставать из-за стола: шелестели ли они под дождевыми каплями или от зимней моли, или от гнездующихся зябликов. Я вновь вгляделась в фотоснимок: плющ там был реже, по кирпичной кладке распласталось меньше его ветвей.

Пип протянула мне фотографию.

– Но это же хорошо, правда? Как считаешь, у тебя наметан глаз на гадов-обманщиков?

Я вкатила стул обратно в свой загончик и к окну. На полпути крутнулась на стуле: если можешь потакать своим капризам, им нужно потакать. Я слегка покачалась у растения в горшке.

Протянула руку и постаралась наилучшим манером совместить свой вид двора с ориентацией фотографии. Если регулировка правильна, человек со смазанным лицом, должно быть, глядел прямо в мое окно как раз в тот миг, когда делали этот снимок.

Пока Пип продолжала искать поддельные слова, я пристроила фотографию посередине своего стола – там, где обычно сотрудник мог бы держать снимок своего спутника жизни.

Р – рехнутый (прил.)

Трепсвернон помахал на прощанье трактирщику, и кэб отъехал от обочины. Почти всю грязь с одежды лексикограф смахнул, но вот опустил взгляд: чернила, крошки, жижа, кошачья тошнота, кровь. То был архив дня, что, казалось, случился в другой жизни. Годы Трепсвернон не подымал головы, работал со словами безмолвно и чисто. Пока же кэб несся по незнакомым улицам, у лексикографа в легких и сердце засела и позвякивала странная новая сила. То была сила безрассудная, одержимая, тугая и гулкая, колкая, сила всхлыва порыва, та, что ощущалась не столько чем-то обновленным, сколько невменяемым.

Кэб высадил Трепсвернона у ворот Суонзби-Хауса, как раз когда в Уэстминстере пробило семь. Лексикограф пробормотал извозчику «спасибо» и нырнул под источавшие пар конские носы. Подтащился к Суонзби-Хаусу и дернул ворота. Лязг и грохот его появленья вызвали паническое рассеянье котов Титивиллей по коридорам. В сей поздний час маловероятно было, чтобы на службе задерживалось много лексикографов: здание преобразилось в котовью империю.

Стиснув руками портфель, Трепсвернон припустил по лестнице в Письмоводительскую залу. Мост мост мост. Стояла зловещая тишь, и шаги его звенели случайными тенями шума и нежданными отзвуками. Когда в этом месте не роились люди, вращая положенные им лексикографические жернова,