огород, расположенный неподалеку. Чрез час или полтора работавшие были отпущены обратно в тюрьму. На другой день это же самое проделали пятнадцать человек из числа обитателей следующих по порядку камер, на третий день остальные. При этих работах физической усталости не было; командных окриков, способных задеть самолюбие арестантов, тоже не было; в итоге получился — моцион, предписанный нам [отсутствует часть текста][220].

3

Хозяйственною обстановкою тюрем заведывал, как и в Акатуе, особый чиновник, который назывался комиссаром и имел помощника, называвшегося приходорасходчиком.

Мебель в наших камерах: топчан, столы, табуреты — все это, как и в Акатуе, было из дешевого материала, топорной работы, но к употреблению пригодно.

Казенный паек давал возможность иметь для каждого из нас, как и в Акатуе, ежедневно полтора фунта ржаного хлеба и обед, состоявший из «крупника» с куском мяса, весом около половины фунта.

Но почти каждый из нас имел привычку пить утром и вечером чай (правда, в большинстве случаев — кирпичный); очень многие курили табак, некоторые — третий сорт, некоторые простую махорку (к слову скажу, что в последнее время пребывания в Акатуе, я тоже стал курить, и эта привычка укоренилась во мне на десятки лет); редко кто стирал белье сам — обыкновенно белье отдавалось или в Завод, какой-нибудь прачке, или одному из сотоварищей, промышлявшему этим ремеслом; наконец, время от времени оказывалось необходимым отдать в починку белье, одежду, обувь. Все эти расходы надо было покрывать своими средствами.

Большинство обитателей конторы получало эти средства от родственников, присылавших деньги по почте; обыкновенно комендантское управление выдавало адресату присланные деньги все сразу; в тех только случаях, когда присланная сумма превышала 25 рублей, деньги выдавались частями, по 25 рублей в месяц; об этом я говорил в предыдущей главе.

Из тех, которые не получали денег с родины, несколько человек имели кой-какой заработок, обслуживая своих более состоятельных тюремных сотоварищей; таковы были: повар, хлебопек, портной (правильнее сказать заплаточник), чеботарь и занимавшийся стиркою белья; все пятеро были не настоящие ремесленники — тюремная нужда заставила их взяться за ремесло. Но было двое заправских ремесленников: один — столярный подмастерье из Варшавы; другой — подмастерье кондитер, тоже, помнится, из Варшавы. Когда нас по прибытии из Акатуя водворили в конторе, столяр уже имел кой-какой заработок, получал заказы то от комиссара, то от некоторых лиц из нашего начальства; впоследствии являлись заказы также от туземцев, т[о] е[сть] от коренных обывателей Завода. Чрез несколько месяцев после нашего прибытия в контору дела кондитера приняли также довольно сносный вид; об этом мне придется еще говорить подробнее.

Было в конторе трое или четверо таких субъектов, которые денег ни откуда не получали и ремесла никакого не знали. По временам тот или другой из них являлся помощником у занимавшегося стиркою белья. Баня, находившаяся во дворе первого номера, в некоторые дни недели предоставлялась в пользование обитателям конторы; часть этих дней назначалась нами самими для тех из нас, которые желали вымыться в бане; остальные дни для тех, которые желали заняться в той же бане стиркою белья. Дрова для топки бани находились во дворе первого номера всегда в достаточном количестве; воду брали из колодезя, находившегося в том же дворе; колодезь был хороший, с большим, широким срубом и с удобно устроенным воротом для вытаскивания воды; вода употреблялась не только для стирки белья и для других надобностей в том же роде, но также для приготовления кушанья, для печения хлеба и для самоваров. Во дворе конторы был также колодезь, размерами гораздо меньше, чем в первом номере, но с такою же хорошею водою пригодною для всякого употребления.

Деревянный станок и металлические свечные формы, о которых я говорил в предыдущей главе, были помещены в первом номере на том основании, что туда была водворена наиболее значительная часть бывших обитателей акатуйской тюрьмы — человек двадцать или двадцать пять. В зимние месяцы свечелейство пошло в ход, и трое или четверо из числа обитателей первого номера получили сносный заработок.

У нас, в конторе, являлась мысль — составить такую же складчину, которая составилась за год пред тем в Акатуе, и устроить миниатюрный свечной завод, какой существовал в Акатуе и теперь переместился в первый номер. Но эта мысль осталась без осуществления по скудости наших денежных средств.

По некоторым другим признакам также было заметно, что в конторе мы живем беднее, чем в Акатуе. Во-первых: при обеде второе кушанье появлялось теперь чрезвычайно редко; и если появлялось, то исключительно в виде кашицы с маленьким количеством мяса — жаркое исчезло совершенно. Во-вторых: не ужинал почти никто; а если кто-нибудь изредка и отступывал от этого правила, он ограничивался повторением вечернего чая или, еще проще, куском хлеба с водой; бифштекс, котлеты и Дому] п[одобное], появлявшиеся и в Акатуе очень нечасто, в конторе отошли решительно в область преданий. В-третьих: многие курильщики, и я в том числе, постепенно и незаметно перешли от табака картузного к листовой махорке.

4

Из трех мастеров фехтовального искусства, названных мною в предыдущей главе, Свенцицкий и Зубек по прибытии нашем в Александровский Завод угодили в ту тюрьму, которая носила название «казарм»; третий же Турцевич, оказался помещенным в конторе. Человек он был уже не молодой, но добрый, деятельный; тем не менее фехтовальные упражнения и состязания происходили в конторе гораздо реже, чем в Акатуе.

Песни слышались редко; обыкновенно пение было в одиночку и неполным голосом — мурлыкает человек что-то себе под нос. Хор составлялся очень редко. Иные коротали время игрою в шашки или в шахматы. Игр в карты, кажется, совсем не было, даже коммерческих; по крайней мере, я не моту припомнить, чтобы видел в конторе картежную игру хотя бы один раз, или слышал бы разговоры об игре.

Книги кое у кого были, по преимуществу, конечно, на польском языке, и, главным образом, беллетристического содержания. Как исключения, припоминаются мне Осовский[221], не только читавший, но, можно сказать, штудировавший Гизо «Memories pauz servival historie de mon temps»[222], и Межиевский, усердно читавший в подлиннике различные сочинения Бастия, которые он называл «евангелием нашего времени»[223].

Здесь, как и в Акатуе, было несколько человек, употреблявших свое время, главным образом, на изучение языков французского и немецкого. Двое из них, Константин Вишневский[224] и Феликс Суский[225], оба бывшие студенты Киевского университета — просили меня помочь им в этом деле; я охотно согласился. Занимались мы почти ежедневно приблизительно по часу или полтора; после