Первую половину дня все мы провели в полиции. Моя очередь была последней. Следователь, невысокий пожилой человек в обсыпанном перхотью клетчатом пиджаке, долго и нудно расспрашивал меня об Оскаре и всех, кто в этот вечер был у нас дома.

— Значит, ничего необычного, — скучным голосом сказал он и отложил ручку. — Ну, ладно. Подпишитесь вот тут.

Я подписал бланк допроса. Следователь собрал бумаги, аккуратно вложил их в папку и вздохнул:

— Вы свободны. Понадобится — мы вас вызовем.

Я встал:

— А отчего он умер?

— Похоже, сердце. — Следователь снова вздохнул и потер грудь с левой стороны. — Вот, врачи говорят: режим, диета… — Он безнадежно махнул рукой: — Какой тут режим! — И вдруг пожаловался: — Странная какая-то картина. Все вокруг перевернуто, раскидано, а сам покойник спокойненько сидит в кресле в халате и шлепанцах. Наверное, худо стало…

— А что он искал?

— Поди знай, — развел руками следователь, — там столько всего… Впрочем, вы и сами, наверное, знаете. Ну, будьте здоровы. Здоровье, между прочим, с малолетства беречь надо. Да разве об этом в молодости думаешь?

Я поплелся домой. В зале за столом уже сидели матушка, Вероника, Эли, Анри и Аптекарь. Вид у них был озабоченный.

— Ну? — обратился ко мне Эли.

— Что — ну? — вдруг обозлился я.

— Ну, отбрыкался? Ты чего такой взъерошенный?

— Ничего. — Разговаривать мне ни с кем не хотелось.

— Не приставай к ребенку, — грозно сказала матушка и обняла меня. — Бедняжка, долго же они тебя мучили. Тебе поесть надо. Смотри, какой бледный! Ты не заболел, часом?

— Я в порядке, мама.

Ну что они все не могут оставить меня в покое! Я чувствовал, что мой мир рушится и чья-то злая воля делает все для того, чтобы не дать мне возможности выскочить из ловушки.

— А где Эжен? — спросил Анри.

— В командировке, послезавтра вернется, — ответил Аптекарь и встал. — Мне надо уехать. Вероника! Завтра должны прислать посылку с лекарствами. Пойдем, я тебе отдам бланк заказа.

Они вышли из зала.

— Ну, как твой Агрегат? — обратился Эли к Анри.

Технические вопросы мало интересовали погруженного в таинства мистики бывшего боксера, и его вопрос скорее свидетельствовал о растерянности, охватившей его, да и всех нас, в результате событий последнего дня. Видимо, и он, такой большой и сильный, почувствовал, что земля колышется под ногами, и в качестве опоры пытался ухватиться за привычное и знакомое детище Анри.

— С ним-то как раз все нормально, — с готовностью отозвался Анри. Было видно, что и ему упоминание об Агрегате дает возможность отвлечься от тревоги. — Кое-где навести, понимаешь, лоск — и полетим.

Эли скептически покачал головой.

В зал вошел Аптекарь.

— Холод какой, — пожаловался он, заматывая вокруг шеи длинный шарф. — Так ты уверен, Эли, что никому не упоминал о книге?

— Божиться, что ли? — вспыхнул Эли. — Сколько раз повторять: никому. — И укоризненно добавил: — «…и такими же были мы и в глазах их».

— Ну ладно, ладно. — Аптекарь примирительно потрепал Эли по могучему плечу.

— Мне тоже пора. — Матушка сунула сигарету в пепельницу. — На репетицию опоздаю. Твоя куртка на вешалке? Я перчатки тебе принесла. — Она кинула на меня озабоченный взгляд. — Тебе все-таки надо поесть. Вероника! Приготовь ему что-нибудь повкуснее…

Мне всегда было неловко за тон, которым матушка говорила с Вероникой, но та, словно не замечая, улыбнулась:

— Конечно, не беспокойтесь.

Через полчаса дом опустел. Эли ушел вместе с Аптекарем. Анри отправился покупать какое-то специальное средство для полировки бронзовых деталей. Елена решила навестить старшую сестру.

— Аптека все равно закрыта, а у нее малыш уже третий день температурит, — пожаловалась она Веронике. — С этой погодой все больные. Я к вечеру вернусь.

Погода и впрямь была паршивая. Огромная черная туча, словно траурное полотнище, затянула все небо. На улицах было пусто, оно и понятно, кому захочется шляться по городу в такую холодрыгу. Даже море затаилось, притихло и лежало неподвижно, прикрытое огромной, натянутой от края и до края горизонта серой, с редкими морщинками простыней.

В доме, честно сказать, было не многим лучше. Я натянул на себя свитер, но холод все равно просачивался сквозь толстую шерсть, забирался под рубашку. Можно было, конечно, разжечь камин, но сидеть одному в пустом зале, где еще совсем недавно звучали голоса Поляка, Кукольника, Оскара, было как-то не по себе. Жалобно попискивая, металась Матильда, со вчерашнего дня бедная крыса была сама не своя. Я дал ей кусочек сыра, погладил мягкую серую шерстку и поднялся в свою комнату.

Делать мне ничего не хотелось, не раздеваясь, я залез в постель и накинул на себя одеяло. Свет, и без того скудный, скоро и вовсе ослабел, и темнота заполнила мою каморку. Интересно, почему мы так не любим и боимся темноты? Наследство далеких предков, которых в ночи подстерегали саблезубые тигры и разные другие хищники? А может быть, страх смерти, ведь смерть — это темнота… Ничего не видит Поляк, свет звезд над просторами его любимой Канады не проникает в могилу. Темнотой окутаны глаза лежащего на цинковом столе в госпитале Святого Винцента Оскара. Лампочка под потолком горит, а он не видит. Вообще, люди к дневному свету, как правило, равнодушны. Восход, закат — другое дело. Я сам больше всего люблю сумерки, когда свет из безжалостного воина в сияющих доспехах превращается в ласковую, немного печальную женщину, которая нежно прикасается к уставшим за день стенам, окутывает прохладной тенью пропаленные дневным жаром деревья, заглядывает в открывшиеся окна. А вот Зайчик, когда я спросил ее, какое время суток она любит больше всего, не раздумывая, сказала: «Ночь».

— Вот ты где! — Вероника подошла к кровати, присела на край и зябко поежилась.

— Знаешь что, поедем ко мне. Анри когда еще придет. Ну что ты будешь здесь тосковать один?

Перспектива сидеть одному в пустом доме мало меня привлекала.

— Ладно, — сказал я и вылез из-под одеяла.

Через пять минут мы вышли наружу. В городе, прижатом к земле черным небом, было необычайно тихо, и наши шаги громко звучали на пустых улицах. До остановки на улице Диккенса мы добрались быстро, но пока наконец поднялись в промерзший трамвай, прошло минут пятнадцать, и мы совсем заледенели.

Вагон был пустым, только на заднем сиденье скорчилась закутанная в платок старуха. Старый трамвай, упрямо цепляясь за рельсы, полз вперед, оставляя за собой пустые улицы, освещенные холодным светом реклам. Он натужно скрипел, лязгал, стучал и раскачивался, будто молился, чтобы хватило ему сил исполнить свой долг — забраться на гору к конечной своей остановке, где жила Вероника. И он справился с этой задачей. А когда мы пересекли площадь и поднялись по заросшему деревьями и кустами переулку к дому Вероники, я, обернувшись, увидел, что трамвай опять пустился в путь. В заднем окне чернел силуэт почему-то не вышедшей старухи, и на какую-то долю секунды мне почудилось, будто она пристально глядит на меня, а затем два огонька, синий и белый, мелькнув в последний раз, исчезли в темноте.