Директор фильма Николай Иванов был дружен с семьёй Сергея Фёдоровича, он вспоминал: «С Ириной Константиновной Бондарчук строже всех делал пробы. Она, кстати, никогда не позволяла себе вести себя как жена режиссёра. Снимали мы сцену в салоне Шерер. Шесть тридцать утра. Ирина уже в гриме и полностью готова к съёмке, а Бондарчука всё нет. Еду к нему домой, а он… ещё в кровати. От неё ни слова упрёка, всегда тактичная и организованная. Мы ведь очень когда-то дружили». «Я не знаю, как он всё это выдержал, – вспоминает Ирина Константиновна. – Такая нагрузка. Режиссёр, исполнитель главной роли – Пьера Безухова, да ещё и труднейший авторский текст за кадром! Мне кажется, что не все оценили прекрасную роль Бондарчука. Это шедевр актёрского искусства. На эту роль он пробовал нескольких известных актёров, но в конце концов решился сыграть её сам. Он говорил: “Пьер у меня в крови. Мне легче самому его сыграть, чем объяснить актёру, что же я хочу”. Но ради Пьера ему пришлось пойти на жертвы и… поправиться. Он настойчиво набирал вес и к моменту съёмок весил 100 килограммов. Пьер ведь был толстый, картавый… как и все положительные герои Толстого, с физическими изъянами. Зато Элен – холодная, безукоризненная красавица. У меня перед глазами всё время стояла красавица Анита Экберг, Элен из американской версии “Войны и мира”. У Элен должно быть всё прекрасно: глаза, руки, грудь, а внутри темно. Но я никогда часами не занималась собой, своей косметикой, только в гримёрном кресле. Мне кажется, что во всём должна быть мера. Нельзя всю энергию обращать на собственное тело».

Но вернёмся на площадку фильма «Война и мир». Вспоминает оператор фильма Анатолий Петрицкий: «Эпизод “Первый бал Наташи Ростовой” и для меня был балом, только вовсе не чарующим и не прекрасным. Это когда всё снимается с одной точки и камера стоит, ты можешь отойти в сторонку и очаровываться игрой актёров, их грациозностью и красотой. Когда же ты с тяжёлой камерой в руках катишься на роликовых коньках в окружении четырёх помощников; когда, не отрываясь от камеры, ты должен, простите, задом ощутить сиденье операторского крана, чтобы сесть на него, а не шлёпнуться на пол, подняться на этом кране и, снимая с верхней точки общие планы кружащегося в вальсе зала, управлять движением камеры и следить за светом, какое уж тут может быть упоение высоким искусством? Сильнейшее напряжение и огромные физические затраты – вот таким для меня оказался тот бал».

«В группе все к своему делу относились творчески, – вспоминал Василий Соловьёв. – Не было никого, кто бы лишь “выкладывал” свою профессию. Когда снимали первый бал Наташи, температура в павильоне была такая, что на колосниках осветители падали в обморок. А Сергея после каждого дубля уводили в кабинет, где он ложился в кислородную палатку и дышал. Вот чего ему стоила эта работа. Он же вошёл в картину чёрный, как цыган, а вышел – белый, как лунь».

Поиск исполнителей эпизодических ролей, в том числе исторических персонажей, продолжался на протяжении всех пяти лет съёмок фильма. Режиссёрская группа тщательно занималась подбором актёров второго плана, а ведь их было почти шестьсот. Требования, предъявляемые Сергеем Фёдоровичем, были чрезвычайно высоки. Слабонервные не выдерживали, оставались одержимые.

Сложнейшим среди павильонных декораций, конечно, являлся объект «Зал екатерининского вельможи» («Первый бал Наташи Ростовой»). Сергей Фёдорович придавал огромное значение этому объекту, называя его павильонным «Бородино». Декорация зала была построена в самом большом павильоне «Мосфильма» площадью 1400 кв. метров. В период строительства декорации зала велась интенсивная подготовка: шились костюмы не только для главных героев, но и для всех участников этой огромной сцены, подбиралась мебель, изготовлялись свечи, шли упорные поиски старинных люстр. Декорация, выполненная коллективом отдела художественно-технических сооружений под руководством главных художников картины Михаила Богданова и Геннадия Мясникова, на мой взгляд, была прекрасна. И не только на мой. Посмотреть на неё приходили различные делегации, включая иностранных гостей, и отзывы были самые восхищённые. Для съёмок «Первого бала Наташи» в Москву из Парижа были приглашены два мастера по дамским причёскам. Бондарчук считал, что участие французских парикмахеров, издавна славившихся своим искусством, будет содействовать качеству изобразительного решения всей сцены. «Не забывайте, что русская знать XIX века подражала французской моде!» – говорил наш режиссёр-постановщик. Началась работа над причёсками Наташи, Элен, графини Ростовой, Сони и других центральных женских персонажей, что для коллектива гримёрного цеха «Мосфильма» стало своеобразным мастер-классом французских спецов.

Остановка сердца

Он должен уходить не во тьму, а в свет.

Сергей Бондарчук

Накапливалась общая усталость. «Нужно было перевоплощаться из режиссёра в Пьера, – вспоминал Сергей Фёдорович. – И вот, в последнюю минуту, перед тем как мне войти в кадр, вдруг приходило известие, что на плёнке обнаружены засветки, фрикции, какие-то полосы, что светочувствительность её в три раза ниже положенной и что нужно переснимать все эпизоды, снятые пять дней назад…» Петрицкий вспоминает: «Сергей Фёдорович никогда не позволял себе на меня кричать, но однажды… Я разговариваю в павильоне с осветителями, и вдруг он очень жёстко, при всех делает мне замечание:

– Мы здесь не лошадей снимаем, а актёров!

И у меня постепенно создалось такое впечатление, что он хочет заменить меня другим оператором, но, наверное, ему это сделать не совсем удобно. Да ещё с художниками у меня почти полный разлад. И я решил: зачем ждать, когда тебя выгонят с картины, напишу-ка я заявление сам. А ведь уже были полностью готовы первые две серии, и наш фильм на Московском международном кинофестивале получил Гран-при. И вот я, минуя Бондарчука и Циргиладзе, положил заявление об уходе с “Войны и мира” на стол генерального директора “Мосфильма”. Сейчас я думаю, что это была непростительная глупость, какое-то заносчивое мальчишество. Встал в позу. Обиделся.

На следующий день с утра пораньше позвонил Циргиладзе:

– Кацо! Что ты наделал?! Почему не принёс это заявление мне? Почему не поговорил с Сергеем Фёдоровичем?!

И уже днём меня вызвал Сурин. Топал ногами, орал. Слушал я его, слушал и рубанул:

– Решим вопрос таким образом: отработаю две недели, как положено, и уйду с “Мосфильма”.

Сурин перешёл на “вы”:

– В таком случае я приложу все усилия, и ни одна киностудия Советского Союза вас на работу не возьмёт.

В общем, положение моё – хуже некуда: Сурин грозит безработицей, картина стоит, а я так и не знаю, снимаю я её дальше или нет.

Через какое-то время на студии показывали новый фильм Калатозова и Урусевского «Я – Куба». В зале – Бондарчук, наш звукооператор Юрий Михайлов, второй директор картины Николай Александрович Иванов, Люся Савельева, ещё кто-то… Позвали и меня. Лето. Жара. Просмотр продолжался четыре часа. Вышли наконец из душного зала… Мы сели на скамеечке, а Бондарчук стоит в буфете у окна. Смотрю – он падает прямо на буфетную стойку. Кидаемся в буфет, он лежит на полу. Принесли Сергея Фёдоровича в зал, Иванов вызвал студийного врача. И вдруг он тихо говорит: