Такое не может пройти даром и должно как-то отразиться на всем строе нашей культуры. Захватив власть, компьютер побуждает и нас делать то, что он умеет лучше всего, — связывать разное в единое. Набросив на мир сеть Интернета, он понизил статус индивидуальности. Из точки мы превратились в вектор, из аккумулятора — в проводник.

Если раньше коммуникация была целью искусства, то теперь она сама стала искусством. Хотел бы я знать, каким будут его шедевры?

Ничто так не питает охоту к перемене мест, как долгое заточение в родных пределах — даже если они и окаймляли одну шестую суши. Мне путевая страсть близка, потому что я на себе изведал всю ее жгучесть. Что каникулы, что отпуск для меня всегда означали одно — возможность путешествовать. Даже тогда, когда такой возможности и не было. Еще школьником и студентом, практически без денег, на попутных машинах я изъездил всю европейскую часть СССР от турецкой границы до норвежской. По-нынешнему считая — девять стран. Тогда я еще не ценил по-настоящему имперский размах отечества, хотя пользоваться его географическим разнообразием у меня ума хватало. И все-таки это было не в счет. Настоящие путешествия начались по ту сторону государственной границы. Почему?

Ответ скорее следует искать не в чужой географии, а в своей душе. Об этом написал русский романтический путешественник Николай Михайлович Карамзин. В 1789 году, впервые выехав в наемном фаэтоне в зарубежную Европу, которая тогда, как, впрочем, и сейчас, начиналась неподалеку от моей родной Риги, Карамзин внес в свой дневник:

«Мысль, что я уже вне отечества, производила в моей душе удивительное действие. На все, что попадалось мне на глаза, смотрел я с отменным вниманием, хотя предметы сами по себе были весьма обыкновенны».

Вот это «отменное внимание» и есть цель всякого зарубежного вояжа, который заставляет нас всмотреться в саму жизнь так, как будто мы увидели ее впервые. Дармовая зоркость, обретенная за границей, позволяет автору отпустить вожжи. В чужом краю путешественник вынужден больше всего доверять случаю, отчего и сам он скор на выводы. Автора не смущает категоричность скороспелых суждений, потому что в путевом жанре безответственный импрессионизм — вынужденная и приятная необходимость. За границей не только великого Карамзина, но и всякого путешественника ждет неизбежное чудо: тут происходит остранение чужого на фоне своего и своего на фоне чужого. Доходом от этого волшебного обмена международный туризм расплачивается по своим немалым счетам. Но если вы готовы доверять себе и окружающему, то вы все равно вернетесь богаче, чем уехали.

Я, побывав в сорока странах четырех континентов, привез домой десяток записных книжек, дюжины сувениров, сотню экзотических рецептов, мириады фотографий и несчетные воспоминания. Из такого скарба составлен мой путевой цикл.

Эти «Письма» не следует путать с путеводителем. Тот должен быть дотошным и добросовестным, а от путевого очерка требуется только честность, причем исключительно перед самим собой: на его страницах должно запечатлеться не то, что положено, а то, что, попавшись на глаза, запало в душу. Тем не менее в конце каждого очерка я все же делюсь тремя советами: где важнее всего побывать, что особенного посмотреть и чем интереснее всего пообедать.

В Марокко я приехал из Аксенова. Если мое невежество относительно этой страны и не было безграничным, то только из-за прочитанной в детстве повести «Апельсины из Марокко». Впрочем, из этой книги в дело пошел только заголовок: что правда, то правда — вкуснее апельсинов в жизни не ел.

Вооруженный хорошо проверенным незнанием вопроса, я собирался в путь, руководствуясь только здравым смыслом, который подсказывал, что в мусульманскую страну спиртное везти с собой надо, а книгу Салмана Рушди «Сатанинские стихи» — ни в коем случае. Не исключено, что только благодаря этому я вернулся а) вообще, б) бодрым и здоровым.

Невежество, которого мы так часто стыдимся, таит в себе немалые достоинства: не знаешь, чего ждать. К основным марокканским сюрпризам я отношу здоровые африканские морозы. В Марокко, во всяком случае в Атласских горах, снега я видел больше, чем за всю нью-йоркскую зиму. Так что вопросительная интонация в знаменитом чеховском «Должно быть, в этой самой Африке теперь жарища?» — знак добросовестности классика.

Ни жары, ни Африки в Марокко нет, но есть Восток, причем в такой концентрации, которую мне еще видеть не приходилось. Начать с того, что Марокко — монархия, и не декоративная, а настоящая, без дураков. Поэтому и фантастическая охрана королевских дворцов — берберы-конники в алых бурнусах, плиссированных штанах, с пиками наперевес — смотрится здесь не как туристическая приманка, на манер опереточных букингемских кавалеров, а как естественная черта рядового монархического быта. Король — самая популярная личность в стране. Нет лавки без его портрета. Королевская фотография — на каждом ветровом стекле. Этого сухопарого джентльмена, страстного любителя соколиной охоты, я видел по телевидению: во время аудиенции министры становились на колено и целовали ему руку. Хассан — прямой потомок Мухаммеда, и в качестве такового на нем лежит Божья благодать. Он — духовный гарант благополучия страны, символ ее мусульманских традиций. В стране, где ислам — государственная религия, где нам, гяурам, запрещен вход в мечети, где каждый ребенок с четырех лет изучает Коран, нет более важного дела, чем защищать дух мусульманства.

В отличие от многих других соседей-единоверцев, марокканцы не поддались на приманку вестернизации. Этот осколок халифата сохранил в неприкосновенности исламские институты, обычаи, а главное — образ жизни. Запад здесь размазан по каемке — вроде огромной европейской Касабланки на Атлантическом побережье. Внутри же Восток, живущий не по бойкому западному календарю, а от рамадана к рамадану.

Самые увлекательные путешествия — те, которые предполагают перемещения не столько пространственные, сколько временные. Это только кажется, что все земляне — современники. На самом деле мы — коктейль из прошлого, настоящего и будущего. Причем самое трудное — определить, что значит настоящее время. Ведь каждый народ только свои часы считает правильными. Впрочем, в Марокко я вообще не заметил часов — их здесь заменяют солнце и муэдзины: от рассвета до заката, от одного призыва на молитву до другого.

Настоящая марокканская жизнь — откровенно средневековая. Только эти Средние века не имеют ничего общего с вылизанными городами-музеями Европы. Здесь стариной не любуются — в ней живут. Прошлое в Марокко еще не кончилось, новые времена еще не наступили.

Вот почему Фес, арабская столица Марокко (а есть еще столица туземская, берберская — Марракеш), справедливо считается последним живым средневековым городом мира. Организация ЮНЕСКО выложила полмиллиарда долларов на то, чтобы сохранить его таким, как есть.

Центральное понятие цивилизации — медина. Когда окрыленные открывшейся им исламской истиной арабы завоевали полмира, они осели исключительно в городах. Поэтому до сих пор в каждом мусульманском городе самое красивое сооружение — ворота. Ворота подчеркивают границу между патриархальным крестьянским миром, лениво подчиняющимся строгим предписаниям пророка, и страстной исламской цивилизацией. Город — это жемчужина в навозе, которую надо запереть за толстыми стенами и хранить как зеницу ока. На Западе города давно потеряли свой статус — их жители медленно, но верно расползаются по пригородам. Зато в Марокко и сегодня целы города как замкнутые очаги цивилизации, в которых за тысячу лет не прибавилось ни автомобиля, ни водопровода. В мединах до сих пор живут две трети марокканцев. Самая старая и самая сохранившаяся из всех медин Востока находится в Фесе. От нас обитатели медины отличаются точным знанием того, что им нужно для спокойной и счастливой жизни. Это фонтан с питьевой водой, общинная печь для приготовления хлеба, турецкая баня, религиозная школа-медресе и мечеть. До тех пор пока бесперебойно работают пять этих муниципальных служб, горожанину не нужно выходить за ворота медины.