— Скрежет засовов и скрип ворот не слишком веселые звуки, но все равно, раз вы занялись моим образованием, ведите меня в эту камеру.

— Ну, тогда идемте скорее! Тут собралось множество зевак, и они как будто хотят со мной говорить.

И в самом деле, по городу уже стали распространяться какие-то слухи, люди выходили из домов, сбивались в кучки, с любопытством рассматривали Ролана, указывая на него пальцем.

Ролан позвонил у решетчатых ворот, которые тогда находились на том же месте, что и в наши дни, но открывались во двор. Тюремщик подошел к решетке.

— А! Это по-прежнему вы, дядюшка Куртуа? — заговорил молодой человек. — Не правда ли, подходящее имя для тюремщика? — добавил он, обращаясь к сэру Джону. Тюремщик с удивлением воззрился на Ролана.

— Кто это? — спросил он сквозь решетку. — Вы знаете мое имя, а я вашего не знаю!

— Да! Я знаю не только ваше имя, но и ваши убеждения: вы старый роялист, дядюшка Куртуа!

— Сударь, — испуганно прошептал тюремщик, — ради Бога, бросьте эти опасные шутки и скажите, что вам угодно!

— Так вот, милый дядюшка Куртуа, я хотел бы посмотреть камеру, в которую в свое время посадили мою мать, госпожу де Монтревель, и мою сестру, мадемуазель де Монтревель.

— Ах! — воскликнул тюремщик. — Так это вы, господин Луи? Ведь мы с вами и впрямь знакомы! Ей-Богу, вы стали писаным красавцем!

— Вы находите, дядюшка Куртуа? Но я могу отплатить

вам тою же монетой: ваша дочка Шарлотта, честное слово, красивая девушка. Шарлотта — это горничная моей сестры, милорд.

— И она этому очень рада, у вас ей лучше, чем здесь, господин Луи. Правда, что вы адъютант генерала Бонапарта?

— Увы, Куртуа, я имею эту честь. Ты предпочел бы, чтобы я был адъютантом господина графа д'Артуа или господина герцога Ангулемского?

— Да перестаньте же, господин Луи!

Потом, наклонившись, тюремщик спросил Ролана:

— Скажите, это правда?

— Что именно, дядюшка Куртуа?

— Что генерал Бонапарт вчера проезжал через Лион?

— Мне думается, этому можно верить, — я уже второй раз слышу эту новость. А! Теперь я понимаю, почему эти славные люди смотрели на меня с таким любопытством: очевидно, они собирались меня расспросить. Они, так же как и вы, дядюшка Куртуа, не знают, чем объяснить приезд генерала Бонапарта.

— А знаете, что еще говорят, господин Луи?

— А разве еще что-нибудь говорят, дядюшка Куртуа?

— Конечно, говорят, только шепотком.

— Что же именно?

— Говорят, будто генерал Бонапарт едет в Париж с тем, чтобы посадить на трон его величество Людовика Восемнадцатого, и если гражданин Гойе, президент Директории, воспротивится, то он посадит короля силой!

— Ну и ну! — с насмешливой улыбкой протянул Ролан. Но дядюшка Куртуа, настаивая на своем, утвердительно кивнул головой.

— Возможно, — добавил Ролан, — но эту новость вам следовало бы преподнести мне в первую очередь. А теперь, когда вы меня узнали, надеюсь, вы нас впустите?

— Еще бы! Черт возьми, это моя обязанность!

И тюремщик, встретивший Ролана с недоверием, бросился отпирать ему ворота.

Молодой человек вошел во двор, а вслед за ним сэр Джон.

Тюремщик тщательно запер решетку ворот и зашагал впереди, позади шли Ролан и англичанин.

Сэр Джон уже начал привыкать к причудам своего молодого друга. Страдающего сплином можно назвать мизантропом, хотя он и не склонен к выпадам, характерным для Тимона, и к язвительности, какой отличался Альцест. Тюремщик пересек двор, отделенный от здания суда стеной в пятнадцать футов высотою; посередине стена делала небольшой изгиб шириной в несколько футов; там находилась массивная дубовая дверь, через которую заключенные могли, не выходя на улицу, попасть в здание суда. В дальнем углу двора виднелась винтовая лестница, по которой можно было проникнуть внутрь тюрьмы.

Мы останавливаемся на всех этих подробностях, потому что нам придется в свое время возвратиться в эти места, и мы хотим заранее хоть немного ознакомить с ними читателя.

Поднявшись по ступенькам, попадаешь в прихожую тюрьмы, то есть в комнату судебного привратника. Оттуда спускаешься по лестнице в десять ступенек во второй двор; он отделен от двора для прогулки заключенных стеной, похожей на описанную уже нами, но в ней имеются три двери. В глубине двора — вход в коридор, ведущий к комнате тюремщика, которая примыкает к другому коридору, где расположены камеры, носящие красочное название «клеток».

Тюремщик остановился у первой «клетки» и показал на дверь.

— Вот сюда, — сказал он, — я поместил вашу матушку и вашу сестру, чтобы эти дамы могли постучать в стенку, если бы им понадобился я или Шарлотта.

— Есть кто-нибудь в этой камере?

— Ни души.

— Ну, так будьте добры, отоприте дверь. Это мой друг лорд Тенли, англичанин-филантроп; он путешествует по нашей стране и хочет узнать, какие тюрьмы лучше: французские или английские. Входите, милорд, входите!

И как только дядюшка Куртуа открыл дверь, Ролан впустил сэра Джона в квадратную камеру шириной и длиной в десять-двенадцать футов.

— О! — воскликнул сэр Джон. — Какое мрачное место!

— Вы находите? Так вот, дорогой лорд, в этой камере моя мать, достойнейшая в мире женщина, и сестра, с которой вы познакомились, просидели шесть недель, ожидая, что их вот-вот поведут на Бастионную площадь. Заметьте, что это было пять лет назад, когда сестре едва минуло двенадцать.

— Но какое же преступление они совершили?

— О! Чудовищное! Город Бурк счел своим долгом торжественно отметить годовщину смерти Друга народа, но моя матушка не согласилась, чтобы сестра в числе других юных дев несла урну со слезами Франции. Что поделаешь! Бедная женщина считала, что она принесла в жертву родине кровь сына, пролитую в Италии, и кровь мужа, пролитую в Германии. Но она заблуждалась! Оказывается, родина требовала от нее еще слезы дочери. По мнению матушки, это было уже чересчур, тем более что приходилось оплакивать гражданина Марата! И вот в день церемонии, вечером, когда город был объят энтузиазмом, матушку арестовали. К счастью, Бурку далеко до Парижа по части скоростей. В судебной канцелярии у нас имеется друг, который и затянул разбирательство дела. В один прекрасный день стало известно сразу о падении и о смерти Робеспьера. Это событие положило конец многому, в том числе и смертным казням. Наш друг из судебной канцелярии растолковал членам суда, что в Париже стали склонны оказывать милосердие. Подождали неделю-другую и наконец сообщили матери и сестре, что они свободны. Все это наводит на глубокие философские размышления. Дело в том, мой друг, что их освобождению предшествовал целый ряд событий, вытекавших одно из другого. Началось с того, что мадемуазель Тереза Кабаррюс приехала из Испании во Францию и вышла замуж за господина Фонтене, парламентского советника; потом ее арестовали, и она предстала перед проконсулом Тальеном, который был сыном дворецкого маркиза де Берси и занимал последовательно должности писаря в прокуратуре, мастера цеха в типографии, экспедитора, секретаря Коммуны Парижа, в тот момент откомандированного в Бордо; проконсул влюбился в Терезу; сидя в тюрьме, она послала ему кинжал и такую записку: «Если тиран не умрет сегодня, я умру завтра»; после этого Сен-Жюст был арестован, не успев договорить своей речи; Робеспьер в этот день охрип, что дало повод Гарнье (из департамента Об) крикнуть: «Тебя душит кровь Дантона!» Луше потребовал ареста Робеспьера; того взяли под стражу, Коммуна его освободила, затем его снова арестовали, ему раздробили челюсть выстрелом из пистолета, а на другой день казнили…