Люди тесно набились в каждый клочок тени или растянулись на солнце, карикатурно накрывшись газетами; пожилой джентльмен неподалеку от Стивенсов медленно жевал банан, а его раскрасневшаяся жена, прислонившаяся к волнорезу рядом с ним, украдкой ослабляла корсет.

– Вот оно, бабье лето, – сказал старый моряк, опершись на край лодки.

Но Стивенсы со всем комфортом отдыхали в “Кадди”, распахнув двери, чтобы при случае их овевал легкий ветерок. Было очень приятно сидеть в тени, хрустеть миндальными пирожными и наблюдать за менее удачливыми людьми, изнемогающими на солнце. Затраты на “Кадди” окупились – окупились десятикратно.

– Подумать только, как мы тут устроились! – сказала миссис Стивенс.

Однако лучшей частью утра стало его окончание, когда они вернулись в полутемную гостиную “Прибрежного” – после слепящего солнца казалось, что в ней сгустились сумерки, – повернули краник керамической бутыли в углу у книжного шкафа и наблюдали за тем, как прозрачный и прохладный имбирный лимонад медленно наполняет стаканы.

Половину они сразу же выпили – миндальные пирожные вызывают жажду, – а потом снова наполнили стаканы и поставили их на стол, чтобы выпить за обедом.

После долгого плавания в море, солнца и свежего воздуха ими овладело торжествующее, снисходительное презрение к одежде, разительно отличающееся от того раболепного преклонения перед ее властью, которое они испытывали в ненастный зимний день.

Они откинулись на спинки кресел, усталые, с гудящими после купания мышцами, и стали ждать, когда принесут обед. В доме напротив играл граммофон, и до них доносились взрывы смеха. В “Платанах”, судя по всему, отдыхала веселая компания: трое молодых людей и три девушки – а стариков не было совсем…

Вскоре после обеда Дик надел пиджак и сказал, что сходит прогуляться.

– Вернусь к чаю, – прибавил он.

Остальные немного удивились – раньше такого не бывало. Иногда Дик отправлялся на долгие прогулки с Эрни или Мэри, но никогда не уходил один – разве что когда надо было сбегать в магазин. – Папа будет около пяти, – сказала миссис Стивенс, прежде чем Дик вышел из комнаты.

– Хорошо. Я к тому времени вернусь.

– А куда ты пойдешь?

– Наверное, погуляю по пляжу. Проходя мимо окна гостиной, он помахал им и улыбнулся.

С самого приезда в Богнор его все сильнее охватывало желание выбраться куда-нибудь в одиночку. Ему хотелось кое-что обдумать, и он знал, что не сможет ясно мыслить, пока не останется совсем один.

Пляж и набережная были необычайно пустынны: большинство отдыхающих решили, что поспать у себя в комнате, в прохладе, – это самый соблазнительный способ переждать жару. Но с приливом подул свежий южный ветерок, овевавший лицо Дика, когда тот шагал по песку.

Он миновал последние дома, стоявшие на отшибе, а за ними – последние купальни и вышел на кусочек побережья между Олдвиком и Пагэмом, который даже в сентябре был тихим и безлюдным. Большие дома здесь находились дальше от моря, и к пляжу спускались их сады.

Людей встречалось все меньше и меньше, пока наконец он не остался один. Он облюбовал место у разрушенной бетонной ограды, которая когда-то защищала сад от набегающих волн, и улегся в ее тени.

Он довольно смутно понимал, почему ему хочется побыть одному. Он знал только, что весь год в тяжелые минуты – всякий раз, когда его разум в панике блуждал в беспокойном тумане, – его утешала одна и та же мысль: “Подожди, приедешь в Богнор, а там придешь на пляж и подумаешь об этом, глядя на море”.

И вот он здесь, и все именно так, как он представлял. Он задавался вопросом, рассеется ли теперь туман и удастся ли ему достичь той спокойной отстраненности, которая поможет понять, что же с ним не так.

Что-то произошло с тех пор, как он побывал на этом берегу в прошлом году, и это что-то делало его глубоко несчастным, временами доводя до отчаяния, однако было очень трудно понять, в чем именно дело.

А ведь по всем законам здравого смысла он должен быть счастлив, гораздо счастливее, чем в прошлом году, – вот в чем главная загадка.

В прошлом году он был школьником на содержании у отца и ничего особенного не делал. Теперь же он каждый день ездил в Лондон, зарабатывал деньги, помогал по дому, мог сам себя прокормить и занимался полезным делом.

Правда, тридцать шиллингов в неделю – это не так уж много, но по сравнению с карманными деньгами, которые он получал год назад, это было целое состояние. Серые фланелевые брюки, которые были на нем сейчас, он купил на собственные деньги; на шляпу и оставшееся дома пальто он тоже заработал сам. Он помогал оплачивать аренду “Кадди”, и всей семье были только на руку те перемены, которые случились в прошлом сентябре. Разве он не должен быть доволен? “Конечно, должен”, – говорил здравый смысл.

Вот уже несколько месяцев он изо всех сил боролся с этим странным чувством несчастья, которое обрушилось на него однажды зимним вечером, когда он вернулся с работы, и с тех пор неотступно преследовало его; он хотел понять причину этого несчастья, чтобы знать, как бороться с ним, и в один прекрасный день, может быть, победить.

Что изменилось за прошедший год? Он окончил школу и начал работать в Лондоне. Вот и все. Устроился в “Мэйплторпс” – фирму, поставляющую канцелярские товары. Клерк в “Мэйплторпс” – десять месяцев работы, потом отпуск. И вот он снова в Богноре, снова в старых свободных фланелевых брюках и школьном пиджаке.

Странным образом именно в нем и заключалась разгадка – в этом пиджаке, который он надел – вместе с брюками капитана школьной команды по крикету – поверх спортивной формы для бега, когда его награждали титулом Victor ludorum на соревнованиях в июне прошлого года.

“…многообещающий молодой спортсмен, о котором мы наверняка еще услышим…”

Вырезка из местной газеты лежала у них дома, в ящике его туалетного столика. Его приводила в трепет мысль о том, что какой-то человек, которого он никогда не встречал – которого он даже не знал, – написал о нем такое.

Прошлогодний отпуск стал завершением золотой главы в его жизни. Он окончил Бельведер-колледж на волне небывалого успеха, добившись всего, к чему стремился – капитан команды по крикету, Victor ludorum, – и в отпуске страшно гордился собой. Он важно расхаживал в этом самом пиджаке, вспоминал о своих триумфах и с нетерпением ждал, когда начнет работать в Лондоне. Название “Мэйпл-торпс” звучало в высшей степени внушительно, и отец очень гордился тем, что сумел найти для него эту работу, поэтому волнение Дика только усиливалось.

– Теперь ты в жизни устроился, мой мальчик, – на хорошую, солидную должность.

В этом-то и заключалась вся ирония. Отец считал эту работу замечательной. “В жизни устроился!” Эти произнесенные с гордостью слова эхом звучали у него в ушах, превращаясь в безжалостную насмешку.