Они пришли как раз вовремя, и им достались удобные шезлонги во втором ряду. Вечер был прекрасным, безмятежным и таким теплым, что мистер Стивенс распахнул пиджак, под который предусмотрительно надел шерстяную фуфайку. Море подступило совсем близко, настолько гладкое и тихое, что смотреть cквозь парапет набережной и видеть неподвижную воду прямо под собой было страшновато. Они откинулись на спинки шезлонгов, вытянули ноги на траве и с интересом наблюдали за появлением музыкантов.

Те подходили к эстраде по двое и по трое, поднимались по ступенькам на сцену, чтобы подготовить инструменты, и аккуратно расставляли стулья и пюпитры. Военный оркестр выглядел куда эффектней, чем обычный. В прошлом году выступал как раз обычный оркестр; некоторые музыканты носили длинные неопрятные усы, и поэтому казалось, что днем они подрабатывают где-то еще и к вечеру не успевают привести себя в порядок. Это портило элегантность всего действа.

Один за другим военные заканчивали свои приготовления на эстраде, спускались вниз и закуривали, ожидая начала концерта. Два симпатичных молодых музыканта пробрались к ограждению и, смеясь, завели разговор с двумя девушками, стоявшими по другую сторону. Мэри с завистью наблюдала за ними. Обе девушки – одна темноволосая, другая блондинка – были высокими и привлекательными; светлые летние платья обнажали их загорелые руки. Наверняка они в Богноре уже долго, раз их кожа приобрела такой красивый оттенок. Мэри взглянула на собственные руки, которые успели только чуть-чуть порозоветь. Она посмотрела в одну сторону – на отцовские ноги в серых фланелевых брюках и парусиновых туфлях, потом в другую – на синюю саржевую юбку матери и сумочку, лежавшую на ее коленях, и внезапно почувствовала себя пленницей под охраной. Думать так было неблагодарно и подло, но она ничего не могла с собой поделать. Те девушки держались так свободно, невозмутимо и непринужденно. Интересно, как они познакомились с музыкантами? По какой-то нелепой, непонятной причине Мэри надеялась, что это их старые друзья или родственники.

Принесли программки. Мистер Стивенс купил две и театральным жестом передал одну остальным. Именно это и нравилось Дику и Мэри в отце – он всегда покупал две программки, на какое бы представление они ни пошли. С одной программкой вы чувствуете себя всего лишь частью толпы, которой позволяют слушать музыку, а с двумя становитесь ближе к исполнителям: вам кажется, что вы оказываете оркестру свое влиятельное и неоценимое покровительство.

– А это хорошо! – сказал мистер Стивенс. – “Поэт и крестьянин” – ему особенно нравилась музыка, которую они слушали дома на граммофоне, – потом “Голубой Дунай”, такая запоминающаяся вещь, одна из моих любимых, потом отрывки из “Микадо”…

Программа была интересной, и в конце обещали попурри – его особенно любил Эрни. Один отрывок сменялся другим, и то и дело, к его восторгу, музыканты вдруг начинали играть мелодию, которую он часто насвистывал дома; исполнение оркестра давало ему возможность подправить свою собственную версию – а то он со временем начинал сбиваться.

– Мне нравится военный оркестр, – сказал мистер Стивенс. – Они всегда выбирают что-нибудь с изюминкой.

– А Гилберт и Салливан есть? – спросила миссис Стивенс, которая забыла очки на кровати, когда поднималась наверх за жакетом.

– Да. “Микадо”.

– Чудесно. Музыканты, ожидавшие начала концерта, вдруг зашевелились, в последний раз сделали пару глубоких затяжек и вдавили окурки в траву. Оглядевшись, Стивенсы поняли, в чем дело: прямо за рядами шезлонгов, разговаривая с какой-то леди и джентльменом, стоял дирижер – элегантный, с военной выправкой, с жесткими седыми усами, в длинном черном мундире с галунами и красной перевязью. Эрни не сводил с него глаз; люди, которые собирали в маленькие черные сумки льющийся из торговых автоматов дождь монеток, вдруг превратились во взмыленных рабочих лошадок в засаленных котелках, занимающихся ничтожным делом. Как же он раньше не понимал, что быть военным дирижером – это его единственное предназначение? Дома у него был игрушечный солдатик-дирижер, которому он давал роль генерала, но только сейчас он осознал все великолепие и романтику этой профессии.

Музыканты гурьбой возвращались на свои места, деловито поправляли пюпитры и стулья, один из них уже раздавал остальным ноты первой композиции, – а ведь дирижер ничего не делал: достаточно было и того, что он пришел и стоял к ним спиной! Вот это могущество!

Пару минут спустя дирижер взглянул на часы, изящно отсалютовал леди и джентльмену, с которыми беседовал, и зашагал по проходу между шезлонгами. Одна из зрительниц захлопала в ладоши, и он серьезно и учтиво поклонился ей, прежде чем подняться по ступенькам. Он что-то сказал ближайшему к нему музыканту справа – Стивенсы не расслышали, что именно, – постучал по пюпитру, поднял палочку, уверенно, но легко сжав ее большим и указательным пальцами, и оркестр тихо-тихо начал играть…

Стивенсы устроились поудобнее, прикрыв глаза. Море сонно плескалось о бетонную стену, и ветерок превращал его тихое журчание в шелест далеких вязов. Они слышали пыхтение отправляющегося с вокзала вечернего поезда, приглушенные голоса на набережной, тихие шаги, но музыка оркестра, казалось, собирала эти звуки воедино и вплетала их в свою симфонию.

Удивительно, но этот вечер – хотя они и не планировали провести его таким образом – надолго запомнился им как самый счастливый за весь отпуск. Мистер Стивенс был заранее готов к тому, что после бодрящей прогулки его ждет не самое приятное окончание дня, но теперь, вытянувшись в шезлонге, он почти не шевелился, чтобы не стряхнуть овладевшую им восхитительную сонливость. Он расслабил каждый мускул и почти не ощущал собственного тела – только побаливали натруженные ноги. Дома его почти всегда что-нибудь беспокоило: то голова заболит, то глаза, то горло, а то слегка сдавит грудь или разыграется ревматизм – конечно, ничего серьезного, но достаточно, чтобы напомнить ему, что тело требует заботы и ухода. Но здесь, на берегу моря, все было иначе: разум предавался спокойным размышлениям, а тело служило ему удобным покрывалом, невесомым, как прохладный воздух.

Миссис Стивенс очень любила музыку – что, впрочем, не означало, что она знала названия произведений и имена композиторов. Но слух у нее, пожалуй, был лучше, чем у остальных членов семьи, и она первая догадалась, что вторая композиция, сыгранная оркестром, – это мелодия, которая записана на другой стороне пластинки с вальсом “Судьба” из их домашней коллекции. Они слушали ее всего один раз, по ошибке поставив вместо “Судьбы”.

С произведениями на оборотной стороне любимых пластинок всегда поступают несправедливо – на них смотрят как на довесок и начинают ценить по достоинству, только если им посчастливится прозвучать в живом исполнении оркестра. Это был как раз тот случай; когда музыка смолкла, Стивенсы решили, что вернутся домой и послушают эту композицию, а от вальса “Судьба” можно и отдохнуть.

Миссис Стивенс нравились нежные, переливчатые мелодии, и, слушая “Голубой Дунай”, она поудобнее устроилась в шезлонге, откинулась на спинку и стала с улыбкой разглядывать собственные туфли. Она поставила пятку одной туфли на носок другой, чтобы полюбоваться их блеском. Из всех ее многочисленных домашних обязанностей чистка обуви была единственной, которой она стыдилась. Она делала это тайком на кухне и никогда в саду, опасаясь, что кто-то из знакомых может увидеть ее из окон поезда, а если у задней двери неожиданно появлялся торговец, она поспешно прятала обувь под раковиной.