– Так поезжайте слушать Иветт.

– Иветт тоже надоела.

Гектор, заклеив телеграмму, сделал пол оборота и проговорил с улыбкой:

– Вот как! А… женщины?

– О! Их я ненавижу! Если бы я был уверен, что не встречу ни одной, может быть, и пошел бы.

– Ба! – воскликнул Гектор, какой пессимизм!

И он, бросив телеграмму в ящик, уселся верхом на стул и закурил сигару.

– По мне что ни говорите, – сказал он, – женщины одно из бесспорных развлечений в этой долине слез.

– A мне, – возразил глухим голосом Жюльен, облокотившись и понурив голову, – они противны до тошноты.

Его лицо действительно выражало отвращение, – И под этими высокими сводами среди безмолвия пустых комнат, с полуоткрытыми окнами, в которые также в это послеобеденное время доносилось мало шума с парижских улиц, он продолжал говорить, громко высказывать свои тайные мысли, – довольный, что есть, кому слушать его жалобы и даже, пожалуй, сочувствовать ему:

– Да… они противны мне! Все, что говорится о них в книгах теологии, о их низких животных инстинктах, слишком слабо перед тем, что я о них думаю. Я хотел бы вычеркнуть из моего прошлого время, потерянное на них. Мне кажется, что они все развратили и убили во мне любовь к труду, честолюбие, даже самую любовь к жизни и желание жить.

Гектор старался не перебивать его, и Жюльен, помолчав, заговорил снова:

– И подумать только, что люди мечтают, как бы обладать ими, возбудить в них желание, с самого детства, с той минуты, как только научились смотреть на них и узнали по догадкам любовь. В школе я только об этом и думал. Так как я воспитывался у священников и был очень набожен, так знаете, что меня заранее мучило?.. Что я никогда не буду в состоянии обладать всеми женщинами в мире… Всеми! Да, мне надо было всех их для того, чтобы стоило жить. И с такими мыслями я все-таки был целомудрен и чист.

– Это интересно, это детство любовника, – проговорил Гектор. – Вы были предназначены с самого рождения к роли любовника. Я, например, еще в школе имел любовницу; славную парижаночку, я ходил к ней по четвергам, вечером, и делил с ней свой маленький доход. Однако это меня нисколько не смущало. Но потом в жизни я уже не был любовником. Но, ведь, и то надо сказать – я не из тех, против которых нельзя устоять женщине.

– Ба! Не смейтесь надо мною! Вы, вероятно, столько же, как и я, имели женщин… может быть, даже больше… Правда, я не рисуюсь перед вами, знаете? Некоторые женщины боятся меня. Рассказывая это всем, я выставил бы себя в смешном виде; но, право, не одна мне говорила: «Нет… вы слишком красивы…» Итак, быть красивым не значит иметь большой успех у них, так как красота – их собственное оружие. В этом они сильнее нас… Впрочем, что из этого?.. Женщин всегда можно найти и много… Все они так похожи одна на другую, все так созданы для нашего удовольствия, все… я ручаюсь, что даже самую добродетельную можно совратить в один день. Их непорочность, честность, все это нечто иное, как уважение к человеку, тщеславие или привычка… Душа их это лоскуток, который можно перекрасить в цвет своей собственной души. Только одно тело у них разное. Но, говоря откровенно, программа жизни, состоящая исключительно в том, чтобы завоевать как можно больше ласк, в конце концов, не может не показаться пошлой и отвратительной.

Вошел слуга, привел в порядок бумаги, подобрал разрозненные журналы, разбросанные по зеленым столам. Пока лакей в вышитой золотом ливрее и в белых шелковых чулках, обтягивавших его толстые икры, бродил по комнате, Жюльен молчал. Но он еще не совсем высказался и, как только остался наедине с Гектором, снова заговорил:

– Я, кажется, на этот раз покончил совсем… думаю, что излечился совершенно… Теперь уже ни одна не возбудит моего желания: я открыл непорочность в разврате… Вот, посмотрите, сегодня у меня была одна… начинающая; не правда ли, прекрасный образчик современная общества? Молодая девушка, которую считают красивой; просидела у меня целый час, гувернантка ожидала у ворот, в карете… Зачем я ее принял – и сам не знаю!. По безделью, чтобы оторваться на время от докучных мыслей. Она была так любезна и податлива, как не бывают податливы кокетки даже по отношению к банкирам… а я все время думал: «Если бы ты знала, как ты мне надоела, как ты мне противна!» Довольно! – заключил он, вставая и подходя к Гектору, не будем более говорить об этом. Меня это раздражает, а вам, верно, наскучило. Отправимся куда-нибудь. Если хотите, я выйду с вами, провожу вас… и тем, скорее дождусь времени, когда начнется игра.

Гектор встал.

– Я на часок пройду в Оперу, там у меня завелась приятельница. Пойдемте. Извините, но я несколько ошеломлен всем слышанным от вас. Не следовало так много говорить. И даже я спрашиваю себя, не пошутили ли вы просто надо мною.

– О! Дорогой мой, клянусь вам…

– Хорошо; однако, вот что, прекрасный Жюльен, – возразил Гектор, побуждаемый желанием его признание довести до конца, – я изучал вас и знаю хорошо. Вы не можете заставить меня думать, что вы равнодушны ко всем женщинам без исключения…

Сюберсо выпрямился.

– О ком вы говорите? – спросил он. Голос его и взгляд мгновенно сделались ледяными.

Гектор молча выдержал этот взгляд и тотчас же покорил Жюльена своей откровенностью, разогнав дурное расположение его духа.

– Да, вы, конечно, правы, – сказал он. Я, так же, как и все, не исключая, кажется, и вас, смотрю на мадемуазель Рувр не так, как на всех других женщин. Но, – прибавил он, стараясь придать голосу оттенок иронии, – нам не суждено более восхищаться ею. Что, день свадьбы ее уже назначен?

При всем старании казаться спокойным, его выдавала дрожь в голосе.

– Восемнадцатого… через девять дней, следовательно.

– А! – протянул Сюберсо.

Он не сказал более ни слова, как бы застыл на месте, смотря на кончики своих сапог. И после того порывисто взял руку Гектора.

– Я должен покинуть вас, любезный друг… я совсем забыл, что мне еще надо сходить по спешному делу. Прощайте!

Он даже не потрудился отговориться чем-нибудь другим и тотчас вышел. Гектор слышал, как за ним захлопнулась тяжелая дверь, а в окно увидал, как Жюльен пошел сначала быстрым шагом и затем постепенно замедлял его, вероятно под влиянием тяжелых мыслей.

«Этот человек, – подумал он, – дошел до крайности; в голове его гнездятся недобрые мысли. Что мне тут сделать?»

Роль Провидения не соответствовала его скептицизму, и он размышлял так: «Быть Провидцем, значит, составлять счастье одного на счет другого… Кто имеет на это право?..»

Тем не менее, ему казалось, что замужество Мод с Шантелем есть, во всяком случае, лучшее решение, как минимум несчастья.

«Да к тому же я, ведь, обещал помогать Мод». Он решился и написал ей записку, которую она утром могла получить в Шамбле: «Будьте осторожнее, милый друг… сейчас я встретил в клубе в крайне возбужденном состоянии одного из наших друзей, самого красивого из всех: он очень раздражен».