Сердце Жюльена сжималось от волнения, когда он вошел, зажег свечи в канделябрах у камина и увидел знакомую обстановку их комнатки, бывшей свидетельницы их частых свиданий долгими зимними вечерами. Воспоминания, призраки, от которых он бежал незадолго перед этим у дверей своей квартиры, теперь сами бежали от него, хотя он старался вызвать их. Для большей иллюзии он сел даже в кресло у окна и закрыл глаза, прислушиваясь к шуму экипажей, но между вчера и сегодня была черная пропасть, и тщетные усилия только заставляли его еще более страдать. Полный отчаяния, он встал со стоном и инстинктивно стал искать какое-нибудь орудие, предмет, который мог бы причинить ему смерть.

«Я страдаю!..»

Отвращение к жизни овладело им окончательно. Он бросился на кровать, стал сбрасывать одеяла, зубами рвал простыни, своим нетронутым видом даже не напоминавшие ему отсутствующую, в нем горело страстное желание разбить прошлое, и он перерывал постель, подобно тому как ребенок бьет предмет, о который споткнулся. В то время, когда он предавался такому безумию, из-под подушки выпал какой-то предмет тончайшего батиста, оказавшийся сорочкой Мод. От этого предмета, покрывавшего дорогое тело, исходил чудный аромат духов, который, вырвавшись наружу, ударил в лицо молодому человеку. Жюльен затрепетал, из глаз его показались благодатные слезы, в которых вылилась вся любовь его, и он прошептал: «Мод, дорогая Мод!..»

Так кричал он, уткнувшись лицом в этот неодушевленный и вместе с тем живой для него предмет, единственный, который остался у него от Мод.

В минуту такого отчаяния в нем мгновенно воскресли все детские его верования; значит, они еще жили в нем, только покрытые вредоносной пылью. Он стал молиться и к именам святых, к которым он в былое время взывал, присоединил имя своего нового божества. И он действительно казался искренно набожным человеком, который попирает ногами всякий здравый смысл и с мольбой истинно верующего испрашивает милости, противоречащей вере и нравственности. Как прежде, будучи ребенком, когда желал получить подарок или идти гулять, он давал обеты Богородице и святым, так и теперь задабривал судьбу: «я женюсь… буду работать… буду жить благочестиво с нею. Только возвратите мне ее!»

Поистине полны трагизма были эти отчаянные вопли молодого, совершенной красоты, человека, которые он испускал, уткнувшись лицом в драгоценную сорочку.

Когда он, наконец, вышел, было уже одиннадцать часов. Привратница караулила его у порога своей комнаты, но он предупредил всякие вопросы с ее стороны, сунув ей в руку вместе с ключом золотую монету. Выйдя на воздух, он почувствовал себя крепче, походка его стала тверже, как будто, несмотря ни на что, на развалинах прошлого все-таки возможно было воскресение. Скорбь его облегчилась благодатными слезами, благодаря тому, что он в глубине своей души вместе с остатками веры и нравственности отыскал и непреклонную силу надежды, которая находится в недрах души, полной отчаяния.

«Этого не будет. Она не выйдет за Шантеля».

Какое-то могучее чувство подсказало ему это, вопреки всему. Как это произойдет, будет он принимать в этом деле участие или нет – он не знал, но сознавал только, что будет иметь право посредничества в развязке, не зная также, воспользуется ли этим правом.

Он все еще страдал, но боль эта уже не была такой острой, она как бы застыла и была едва ощутима, и с этой минуты он вступил в обычную колею. Он вернулся домой и переоделся с обычной тщательностью. Всякий, кто видел его во фраке и легком пальто с цветком в петличке, с сигарой в зубах, когда он небрежной походкой шел по улице Сен-Оноре в клуб и усаживался за карточным столом, никогда не сказал бы, что этот человек уже целые две недели живет в страшной лихорадке, а последние шесть дней в состоянии полного безумия; никто не подумал бы, что два часа тому назад он изнывал, прижимая к губам батистовый лоскуток, который, тщательно сложенный, слегка оттопыривал теперь карман его фрака.

В клубе игра уже началась. Он принял в ней участие, и как только банк освободился, он его взял. Он держал его всю ночь и терял регулярно, медленно, каждый раз, как закладывал тысячу луидоров. Партия окончилась около пяти часов утра; игроки встали в хорошем расположении духа, как это всегда бывает, когда неудача банкомета радует партнеров. Действительно, все вокруг Сюберсо выиграли. Он же проиграл триста тысяч франков, весь его недельный выигрыш.

Он играл всегда бесстрастно, но в этот вечер положительно привел в изумление всех, даже самых ему недоброжелательных, выпустив из рук такой куш с необыкновенной беспечностью. Когда он выходил из клуба, то вздыхал с наслаждением полными легкими свежий воздух весеннего утра.

Нужно ли говорить? Он чувствовал нечто вроде удовольствия от своей неудачи. Суеверная душа его подсказала ему одну мысль, пришедшую незаметно, неожиданно, бессознательно. Отправляясь в клуб, он задумал: «Если я проиграю, то свадьба Мод не состоится». Он проиграл все, что только мог; возвратясь домой, у него было только то, что было на нем, но это доставляло ему счастливое сознание, что свадьба не состоится. Он не задумывался, как это случится; он был покоен; в голове его зрели хаотические проекты, которые он на другой же день хотел разработать; пока они оставались в таком же зачаточным состоянии, как некоторые цветочные луковицы, распускающиеся неожиданно, быстро, пышно в одну ночь. Он спокойно лег и также заснул, вдыхая аромат от сорочки Мод. В нем была, смотря по обстоятельствам душа игрока, в одно и то же время смелая и ребяческая, полная предрассудков и отважная, душа женщины и вместе с тем победителя.

Квартал Saint-Sulpicc сохранил свою оригинальную монастырскую наружность, в то время как ведомство шоссейных и других дорог совершенно, до неузнаваемости, преобразило весь левый берег Сены. Там, в тени башен, которые Виктор Гюго справедливо сравнил с чудовищными кларнетами, под тенью большой семинарии, где плиты не менялись с тех пор, как их орошали слезы Манон, приютилась вся светская промышленность, живущая священниками и богомольцами; скромные лавки, выходящие на узкие почти темные улицы, торговцы статуями, свечами, ризами, книжники, продающие требники и другие церковные книги и т. д. И улицы здесь носят совсем особенные, старинные церковные названия: Saint-Placide, rue Princesse, rue Cassette, rue du Vieux-Colorabier. Это вместе квартал специальных отелей, дающих приют приезжим священникам, монахиням, исполняющим послушание, и в них останавливаются также и некоторые благочестивые провинциальные семейства по указанию их местного священника. В гостиницах этих комнаты похожи на больничные с бревенчатыми, окрашенными в белый цвет потолками, деревянные кровати с коленкоровыми занавесками, по стенам и на каминах картины и другие предметы религиозного содержания. Чистота в них доведена до высшей степени: а служанкам недостает только чепчика, апостольника и распятая на четках, спускающихся до колен. Столовая – настоящая трапезная с тяжелой посудой, огромными графинами, белье ослепительной белизны с мудрыми изречениями. В постные дни необходимо предупредить с вечера, если желают иметь к завтраку бифштекс, причем слуга или гарсон бросает на заказывающего недоверчивый взгляд. Контора гостиницы обставлена мебелью красного дерева и украшена вазами с букетами сухих цветов, которые на юге называют «метлами». На столе лежат журналы «Крест», с изображением Христа, осененного лучами, «Свет», «Католический мир»… Отели эти вообще, помимо их особенного старинного убранства и монастырского вида, с их спальнями и добродетельной кухней были бы, несомненно, одними из лучших в Париже, если бы в них не царствовала атмосфера той тоски и суровости, которые распространяют люди, соприкоснувшиеся с церковью, но не вступившие в нее.