— Суть! Суть! Самую суть ухватили! — захохотал Кердьегор. — Но это уже не к нам претензии, это к нашим идеологическим противникам. Они тумана напустили! Ведь ежели по совести, то если мы исповедуем абсолютное зло, зачем же нам земных носителей этого зла бессмысленными пытками изводить? Они ведь наша опора, пятая колонна, если хотите. А если мы все-таки наказываем носителей Зла, то мечты наши должны быть светлыми и чистыми, ничем не хуже райских мечтаний. Верно?

— Что-то я не улавливаю, — согласился Лютиков.

— И не вы один, — согласился Кердьегор. — Понимаете, Чистилище у нас выполняет конституционные функции, так ведь и там кто лапами, кто крыльями разводит в полном недоумении. Нашим бы старикам собраться и утрясти этот вопрос, но ведь — гордость! Они и не общаются с того самого времени, все Армагеддоном друг другу грозят. Далась им эта деревушка!

На сцене вновь появились музыканты, по залу поплыли звуки настраиваемых инструментов, потом вышел кудрявый бородатый певец с широким плоским лицом и приплюснутым носом, взмахнул полами черного балахона, обнажая жилистые руки и, взяв в руки микрофон, стал пробовать его тональности.

— Шамаев, — с уважением сказал бес. — Гениальный мошенник, а какой певец! Если бы он в школе-интернате попал бы в другие руки, но не к Семе Огольцу, был бы у вас второй Лемешев, а может быть, сам Лемешев был бы вторым. Да, Владимир Алексеевич, если бы вы знали, сколько у нас по разным котлам талантов парится, вы бы только руками всплеснули!

— А ну вас, ребята! — с досадой сказала муза и легко вскочила. — Скучно с вами. Вы тут побеседуйте, а я пойду, потопчусь немного с кем-нибудь!

— «Не давай себя им лапать, моя лапушка!» — знакомым хрипловатым голосом пропел Кердьегор и попытался игриво ущипнуть музу за тугую попку, но вовремя глянул на Лютикова и широко развел лапы в стороны. — Что поделать, Владимир Алексеевич, привычка — вторая натура. Вы уж извините меня великодушно, это у бесов в природе заложено — тяга к сладострастию и постоянным совокуплениям. Иной раз сидишь в библиотеке, читаешь, скажем, Аристотеля или Платона, а тут как раз такие аппетитные формы проплывают, разве удержишься?

На сцене всхлипнули гитары, жалобно простонала скрипка и полилась печальная, но чарующая слух мелодия. Певец поднес микрофон к губам и звучным голосом запел:

— Да, да, — сказал бес, глядя на непроизвольное движение Лютикова. — Именно так, Владимир Алексеевич, Аду тоже есть чем гордиться…

— Марина? — не поверил Лютиков.

— При чем здесь Марина? — не понял его бес. — Я говорю о Шамаеве. А Марина… Ну кто же касается всуе звезд? Этак ведь и обжечься можно… Что же вам муза Нинель ничего не рассказывала о Бездне?

— О Бездне? — поднял глаза Лютиков.

— Значит, не рассказывала, — сказал Кердьегор. — Ей виднее, придет время расскажет.

Истина, которая открылась Лютикову, ошеломляла.

Она объясняла, почему он не встретил ни в Раю, ни в Аду тех, чьи имена еще при жизни, да и теперь сам Лютиков повторял с трепетом. Их и не могло быть здесь, что делать демиургам рядом с горшочниками?

Звезды.

Мог ли Лютиков подозревать, когда вглядывался в черную бормочущую пустоту, усеянную звездами, что видит самих демиургов. Тех, кто не согласился с плоским и убогим Раем и плакатным Адом, они были выше мира, в котором жили, и так же выше загробного мира оказались их души. Теперь они жили в пустоте, заполняя их мирами своего воображения. Лютиков думал, что демиурги живут около звезд, оказалось, что демиурги и есть звезды.

— Слуша-ай, — Лютиков нежно погладил музу по теплому плечу. — А как же Бог? Что же они там, сами по себе?

— Не, Лютик, — сонно сказала муза Нинель. — Ты как шпион, все допытываешься, допытываешься… Откуда я знаю, у нас про них вообще не говорят, запрещено это, понимаешь? Знаю, что об этом лучше помалкивать…

Лютиков полежал немного, посмотрел в потолок.

— И что же — они все там?

— Спи, — сказала муза Нинель. — Ну что ты ворочаешься? Нет, Лютик, с тобой обязательно в неприятности попадешь. Я как дура выкручиваюсь, всем говорю, что ты у меня сова и вообще любишь при свете свечки писать, как Пушкин в Болдино… А у тебя опять завихрения начинаются. Ну что там делать? Холодно, пусто… Для того чтобы там место найти, надо чувствовать, что в силах свой собственный мир создать. Ты, Лютик, чувствуешь, что способен на такое?

Вот спросила! Это тренер сборной по тяжелой атлетике может так спросить своего тяжеловеса: ну что, Вася, возьмешь рекордный вес? А тот поплюет на ладони или канифолью их натрет, как это у них обычно делается, поиграет бицепсом и небрежно кивнет.

— А как же, Степан Митрофанович, конечно же возьму!

А Лютиков был сам в себе не слишком уверен.

При жизни ему все казалось, что пишет он так себе, другие пишут не хуже. Каждый раз, когда он перечитывал написанное им, в Лютикове рождалось странное чувство. С одной стороны, его охватывал восторг, что работа завершена, и сделана она чисто. А с другой стороны, начинали его мучить сомнения — так ли хорошо написано, как задумывалось? Ведь как оно обычно бывает? Исполнение от замысла отличается так же, как женщина отличается от девушки. Лютиков всегда завидовал тем, кого сомнения не мучили. Антон Дар, например, никогда не сомневался в своих текстах. Когда ему указывали на неряшливую рифму или затертость образа, использованного в стихотворении, Дар только махал рукой и благодушно приговаривал: «Сойдет за третий сорт!»

А Лютикову казалось, что Булгаков в своем романе прав, и осетрина второй свежести не бывает.

— Слушай! — спохватился он. — Давеча… ну, когда мы в Инферно летали, показалось мне, что там где-то свечка горит. Показалось, да?

— Не знаю, — сонно пробормотала муза. — Может, и не показалось. Александр Сергеевич всегда при свече писал, Борис Пастернак тоже интим в творчестве создавать любил… У него про свечу даже стихотворение знаменитое есть, я сама слышала, его даже как песню поют. Был один здесь, нормальный мужик, он под арфу его очень душевно исполнял. Красивое стихотворение…

Она ловко скользнула под руку задумавшегося Лютикова, устроилась поудобнее и тепло дохнула ему в подбородок: