А потом… не знаю, как это получается… но она делает шаг ко мне, а я — к ней, и мы оказываемся совсем близко друг к другу.

И вот нас уже ничего не разделяет, кроме дождя.

И нас уже совсем ничего не разделяет.

Наши губы сливаются воедино. На уголок рта мне падает капелька дождя, а потом ее губы размыкаются, и мои тоже. Другая капля падает на язык, и тут же исчезает на ее языке.

Я промок насквозь; мне должно быть холодно. Но мое тело наполняется ее теплом.

Обвиваю ее руками, крепко прижимаю к себе. Хочется вдавить ее в себя.

Только бы это не кончалось.

А потом…

…она отстраняется.

Отступает.

Касается пальцами распухших губ.

Широко распахнутые глаза сверкают.

По щекам стекают капли дождя — вот только это не дождь — и, впервые в жизни, я чувствую на языке соль.

— Каждый раз под дождем, — шепчет она. — И с Джейсоном тоже.

Кем бы ни был этот Джейсон, мне хочется его убить.

— Извини, — она отступает еще на шаг. — Я не хотела…

О нет, нет, все должно было быть не так.

Нельзя было ее целовать. У нее сейчас и так достаточно проблем, а я еще добавляю.

— Прости, — говорю я.

Тянусь к ней, но она отступает. И вот ее уже нет.

С металлического потолка вниз льется вода. В руке я по-прежнему сжимаю позабытые кисти, которыми Эми убирала волосы — теперь это все, что у меня осталось. Кисти Харли.

Ломаю их напополам и швыряю в пруд.

Капли дождя блестят на коже. И Джейсон рядом, и мы почти целуемся. Но это не дождь, это мой горячий душ, и на этот раз не Джейсон, а Старший.

Откидываю голову на теплый от пара кафель душевой кабины.

Понятия не имею, что делать.

Обернувшись полотенцем, выхожу из ванной. Взгляд останавливается на исписанной стене, и я застываю на месте, изучая ее, пока капли стекают на ковровое покрытие. Никакого результата. Ничего общего между мной и мистером Робертсоном все равно нет.

Еще никогда в жизни я не чувствовала себя такой потерянной, такой одинокой. У меня совсем никого нет — ни родителей, ни Джейсона, ни друзей. Без них этот корабль кажется таким пустым и крошечным… и я сама кажусь себе пустой и крошечной.

Нужно вернуться на криоуровень и охранять маму с папой. Нельзя было вешать это на Харли. Там мои родители, а не его. Он мне ничего не должен.

Но его глаза так горели жаждой увидеть звезды — я заметила перед уходом. Не хочется отрывать его от них.

И оставаться одной там, среди могильного холода, тоже не хочется.

Я все сижу на краю кровати — не могу заставить себя лечь.

Потом прохожу через комнату и сажусь в кресло у окна. Бросаю взгляд на постель — простыни смяты, но не отогнуты. В мою первую ночь Старший сидел в этом самом кресле, пока я спала.

Залезаю в кресло с ногами и обнимаю руками колени. Даже во сне я продолжаю смотреть в окно.

Восхода не было. Большая желтая лампочка на потолке корабля просто загорается, словно кто-то включил свет, — и вот он, день.

В голове туман, словно я никак не могу проснуться до конца. Наливаю себе в ванной стакан холодной воды, но эффекта никакого. Может быть, мир даже начинает расплываться еще сильнее. Я так устала. Думать, волноваться. Есть только один способ избавиться от звона в голове.

Когда я прохожу через комнату для отдыха к лифту, там никого нет, кроме Люта — того, высокого, который вечно так нагло меня разглядывает. Он вообще спит когда-нибудь? Такое ощущение, что он торчит тут только ради удовольствия смущать меня своим взглядом. Очень хочется повернуться и сказать ему, чтобы не распускал глаза, но его, наверное, это только развлечет. И вообще, он меня немножко пугает.

День настал всего несколько минут назад. Совсем не чувствуется, что сейчас утро, потому что не было нормальной зари, и дневной свет будет совершенно одинаковым что в полдень, что за минуту до наступления темноты. Кажется, весь уровень еще спит, но я все же держусь сельской местности, бегаю среди коров и кукурузных полей, и листья кукурузы щекочут меня, когда я проношусь мимо. Минут через десять ускоряюсь, готовясь выйти за грань.

— Почему тебе так нравится бегать, Рыжик? — спросил Джейсон, наверное, на третьем свидании. Это было уже после того, как мы в первый раз поцеловались, но до того, как я набралась смелости и сказала ему, что меня воротит от «Рыжика».

— Я же говорила. Мне нравится, когда я полностью занята бегом, когда остаются одни только бегущие ноги.

Быстрее. Надо бежать быстрее.

— Это я могу понять, — Джейсон наклоняется, чтобы поцеловать меня, но я занята завязыванием шнурков, и ему достается только щека.

Поднимаю голову и гляжу на него.

— А еще я хочу выиграть.

— Выиграть?

Я смогу обогнать воспоминания. Нужно просто ускориться. Кукурузное поле оканчивается низенькой изгородью. С другой стороны на меня глядят овцы. Я резко сворачиваю и бегу вдоль изгороди.

— Ага. Нью-Йоркский марафон. Это вроде как моя мечта. Теперь я прячу взгляд не потому, что поправляю носки, а потому, что никогда еще никому об этом не рассказывала.

— Нью-Йоркский марафон?

— Да. Это серьезная штука. Один из лучших марафонов в мире. Больше двадцати шести миль в длину, через весь город. Но чтобы его пробежать… в смысле, не просто кое-как до конца добраться… надо постараться.

— То есть?

— Там рекорд типа два с половиной часа.

— Два с половиной часа? На двадцать шесть миль? Ни черта себе!

— Да уж. Я даже не близко. Но… — Я подняла на него взгляд. Он не улыбался, как обычно; он выглядел очень серьезным.

— Ты сможешь.

— Я за два часа еле-еле десять миль пробегаю.

— Ты сможешь. Честно. Ты никогда не сдаешься. Я видел. Когда-нибудь ты выиграешь этот марафон, а я буду ждать тебя на финише. С сюрпризом, — он снова лукаво ухмыльнулся.

— Дай-ка угадаю, — сказала я. — Вот с таким сюрпризом? — И я поцеловала его со всей силой своей любви, со всей силой его веры в меня.

Тут я останавливаюсь, хватая ртом воздух со вкусом озона.

Ужасно не только то, что Джейсона со мной нет. Нет и марафона. И Нью-Йорка. Нью-Йорк… Нью-Йорк! Он такой огромный. Там живут… жили миллионы людей. Но Нью-Йорка больше нет. Каким бы он сейчас ни был, он уже не тот. Не то метро и Центральный парк, марафоны и Бродвей. Сегодня в нем все другое — может, есть даже телепорты и летающие машины. Я его никогда не увижу, и он никогда не станет таким, как прежде. Для меня, навсегда, Нью-Йорка больше нет.