Закончив туалет, Натаниэль облачился в коричневый костюм-тройку и вышел из номера в коридор, застеленный едва ли не полностью ковром цвета хвои. В конце коридора он услышал странный звук и остановился. Из-за закрытой двери доносилось громкое потрескивание, поначалу принятое за пожар, возможность которого теоретически рассмотрели родители.

Беспокоясь о безопасности жильцов, тринадцатилетний путешественник подошел ближе.

За долгой нотой фортепиано последовали две другие. Юноша узнал потрескивание воскового цилиндра, усиленное раструбом фонографа.

Внезапно музыка умолкла.

– Это предпоследний этюд из тех, что мне надлежит исполнить на прослушивании, – сказала находящаяся в комнате англичанка.

– С нетерпением ожидаю возможности услышать вас, – заметил мужчина со странным акцентом.

Трескучий союз металлической иглы и вращающегося воскового цилиндра возобновился. Натаниэль услышал знакомую мелодию, а потом, когда записанный пианист добавил басов, – и голос англичанки.

С первых мгновений стало ясно, что леди за дверью – профессиональная исполнительница; переходы она брала легко и чисто.

Хотя некоторые высокие ноты давались ей с немалым напряжением, появлявшийся в голосе печальный оттенок обращал этот недостаток в достоинство, скромное напоминание о человеческом несовершенстве. Зато в нижнем регистре тот же голос расцветал пышными лилиями, и юное сердце откликалось учащающимся ритмом. Впервые в жизни Натаниэль испытал то, что называется сердечным томлением.

Ноты поднимались все выше и выше, и женщина отчаянно следовала за ними.

В коридоре третьего этажа лондонского отеля «Грегори» тринадцатилетний Натаниэль Стромлер наслаждался преобразующей душу невидимой красотой. Голос умолк, пианист достиг заключительной фразы. Фонограф щелкнул еще несколько раз и отключился.

– У вас замечательный талант, – сказал человек со странным акцентом. – Herrlich[98].

– Danke, mein herr[99]. Каждый раз, исполняя именно эту арию, я думаю о вас. – Мириады оттенков и полутонов голоса, обнаружившихся во время пения, сейчас оставались немы.

Какое-то время из-за двери не доносилось никаких звуков.

– Я бы хотела заняться любовью, – сказала англичанка.

«Беги!» – шепнул внутренний голос.

Но любопытство оказалось сильнее.

– Ja[100].

В комнате прозвучали шаги, и узкая полоска света между нижним краем полированной двери и ковром потемнела.

– Снаружи мальчишка, – сказал немец.

Натаниэль тут же отошел от двери и прижался спиной к стене коридора.

– Пожалуйста, помоги мне избавиться от платья, – попросила певица.

Щелкнул замок, и охвативший Натаниэля страх пошел на убыль. Тень под дверью сменилась приглушенным звуком шагов.

Он слушал. Шорох шелковистых тканей… щелчки пуговиц… шуршание скользящего по коже платья… мужской голос: «Алиса…» шелест простыней… скрип дерева… женский стон… мужской стон… женский голос: «Курт… Курт…»

Мягкий пульс движения нарастал, ощущался все явственнее, передавался стене… Потом мужчина застонал, женщина вскрикнула, и оба произнесли: «Люблю тебя».

Огненный гарпун вонзился в живот Натаниэлю Стромлеру и пробудил его от сна.

* * *

Двадцатишестилетний джентльмен из Мичигана открыл глаза. Два покрытых черным маслом скорпиона ползали по стенам своей деревянной тюрьмы. В соседней чашке пятьдесят серых паукообразных трещали, словно вращающийся восковой цилиндр после окончания записи.

Грис, сидевший в дальнем конце обеденного стола, сообщил сыну, что иностранца нужно освободить.

Диего сжал в кулак пальцы левой руки.

– Padre. Por favor. Nosotros…[101]

– Silencio[102]. – Грис посмотрел на пленника. – Твои сообщники убили много людей, захватили семьдесят заложников и требуют незамедлительно тебя освободить.

Натаниэль не сомневался, что это либо сон, либо уловка (либо второе в первом), а потому и никакого ответа давать не стал.

– Похоже, спасение твой дух не поднимает, – заметил белесый испанец.

– Я не вполне уверен… – Новый приступ острой боли выкрутил внутренности, и Стромлера вырвало кровью и черным маслом. Обосновавший в пищеварительном тракте третий скорпион атаковал слизистую клешнями, разросшимися, казалось, до устрашающих размеров.

– Мои сыновья хотели бы использовать тебя как заложника, – продолжал Грис, – но, на мой взгляд, ты не представляешь большой ценности.

– Ты прав, – ответил Натаниэль.

Грис строго посмотрел на сыновей.

– Мы доставим гринго его сообщникам, – сказал он сыновьям и по-испански добавил, что не хочет новых смертей невиновных из-за двух чужеземных шлюх. – Закончим это дело прямо сейчас.

Диего кивнул. Белесый испанец взглянул на того, кто стоял за спиной пленника.

– Хавьер.

Что-то блестящее скользнуло по веревкам, крепившим запястья гринго к подлокотникам каменного стула, и путы соскользнули на пол. Пленник поднял дрожащую руку, поднес ко рту и вытер кровь, желчь и черное масло. Он по-прежнему не верил в добрые намерения Гриса, но тьму все же пронзил лучик надежды.

Тот же клинок блеснул снова, рассекая веревки на ногах, и кровь устремилась к онемевшим ступням. Впервые с начала злосчастной трапезы Натаниэль увидел человека, который сжимал ему голову и вставлял в рот линейку.

Хавьер оказался мускулистым мексиканцем с черными курчавыми волосами, носом, словно вылепленным из влажной глины и клеймом в виде большой буквы «Х» на шее.

Диего накрыл миски, стянул холщовую перчатку и сказал, что отведет гринго в гостиную. Грис наказал сыну договориться с чужаками.

– Si.

Диего и Хавьер взяли Натаниэля под руки и подняли с каменного стула. В животе у него как будто сдвинулись покоившиеся раскаленные угли, иголки и осколки битого стекла.

Со своих мест в конце дубового обеденного стола Грис и его сын с седыми волосами окинули пленника оценивающими взглядами, после чего их внимание занял подрагивающий пудинг.

– Иди, – распорядился Диего.

Хавьер хлопнул гринго ладонью между лопаток, и тот, держась за живот, побрел, волоча ноги.