– Так чего же вы все раньше-то молчали? – весь вдруг налившись кровью, стукнул подогом владыка. – Что это за народ!..

– Да что ж было говорить-то, владыко, коли ничего верного в руках не было? – рассудительно сказал дьяк. – А вот на месте пымали и доносим, так, мол, и так, владыка святый, у нас в Новгороде не слава богу…

Владыка повесил кудлатую, сивую голову в белом клобуке. Это был тяжкий удар и для Церкви, и для него самого. Главное, попы, стервецы, первые в ересь полезли, вот что всего обиднее было!..

Это был тот самый Геннадий, который так мужественно выступил против митрополита в вопросе о хождении посолонь. Всю эту кашу он заварил тогда вместе с епископом ростовским Вассианом Рыло, а заварил он ее потому, что у него с митрополитом счетец небольшой был. Раз как-то навечерие святого Крещения случилось в воскресенье, и Геннадий, тогда архимандрит Чудова монастыря, разрешил монахам кщеную богоявленскую воду пить поевши, в церковном уставе о том ничего писано не было. Митрополит Геронтий, ненавидевший Геннадия, сейчас же повелел изымать его. Тот, спасаясь, убежал к великому государю. Митрополит сам потек к государю, обличил преступника, много на него глаголаша, и государь выдал ему беглеца. Митрополит велел сковать его и посадить под палатою в ледник. Тогда великий князь с боярами стал молить владыку простить Геннадия, и тот простил. Но Геннадий ему не простил и – выдвинул посолонь. Много и премного спорили, но, несмотря на то что du choc des opinions jaillit la verite[26], истины не обретоша, и каждый остался при своем. Великий государь в ожидании великих решений приостановил, однако, освящение новых церквей. Он думал, что митрополит уступит ему – он тянул сторону Геннадия, – но тот в ответ на настояния великого государя оставил свой посох в соборе и съехал в Симонов монастырь, взявши, однако, с собой ризницу про черный день. Он заявил, что, если великий государь, приехав к нему, не добьет челом и роптания своего, чтобы посолонь ходити, не оставит, тогда он и совсем покинет митрополичий стол. Так как на его стороне был весь клир и все миряне, то государь поневоле уступил и послал сына просить святителя, чтобы тот возвратился на стол свой. Митрополит не послушался Ивана Молодого. Тогда великий государь сам поехал к нему, «во всем виноват сотворися», и в хождении ему волю дал, как велит. Святитель победоносно возвратился в монастырь свой «у Чуда», и таким образом Геннадий, вместо того чтобы насолить ему за кщеную воду, только сам содействовал к его вящему возвышению…

Повесив голову, Геннадий думал над неприятными известиями дьяка. Дело выглядело решительно негоже. Новгород продолжал колобродить. Семена, посеянные стригольниками и другими вольнодумцами, прорастали. Еретики пестрообразно разбились на многие толки, новгородцы в укромных уголках – они помнили, как спихнули с моста Карпа с дружками его, – кипели спорами о божественном. Наружно еретики-попы показывали себя великими ревнителями веры, громко требовали бичей и скорпионов для всех в вере шатающихся, а потихоньку совращали народ.

– И что же, много по городу таких злодеев? – тяжело вздыхая, спросил владыка.

Он был угрюм… Чего доброго, митрополит теперь поставит ему в вину прежнее разладие и потянет его к Иисусу… И донести Москве обо всем было опасно, но было опасно теперь и бездействие.

– Да как тебе сказать, владыко? – развел дьяк корявыми руками. – Ежели бы они оказывали веру свою, то…

– А, дурак!.. – сердито бросил владыка. – Ежели бы они оказывали зловерие свое, так тогда мне тебя и спрашивать было бы нечего. Вот доверь дело таким олухам царя небесного, а потом и скреби в затылке-то!.. Что в народе о них говорят?

– А говорят так, владыко, – несколько обиженно сказал дьяк, – что из попов многие их прелести поддались и в городе, и даже будто и по селам, и множицею глаголют, и словопрение творят, пытая неизреченные судьбы Божий… Но очень уж все они тонки… Так можно сказать: который поп с простинкой, так на это дело пойти побоится по невежеству своему, а те, которые книжному учению хитры, те, почитай, все с разбойниками заодно тянут…

– Ах ты боже мой, боже мой!.. – сокрушенно качал головой владыка. – Ну, что ты с такими олухами делать будешь? И главное, никак я не пойму, чего попишки-то тут добиваются: ежели попов не надо, так сам-то ты, дурак, чем жить будешь?..

– Да что, владыка святый, – приблизившись и понижая голос до шепота, продолжал дьяк, делая страшное лицо, – сказывают, что попы-то наши, которых государь с собой на Москву взял и там протопопами в своих соборах поделал, будто они давно уж в ересь совратились и будто уж многих в Москве на свою руку перетянули…

– Ну, ты тоже наговоришь!.. – с неудовольствием отмахнулся от него владыка. – Еще маленько, ты и самого митрополита в еретики запишешь…

– Так болтают, владыка… Митрополит не митрополит, а архимандрит Зосима будто с ними, да дьяки крестовые Истома и Сверчок, да дьяк государев Федор Курицын, да будто, – он опять сделал страшное лицо, – и невестка государева Елена…

Владыка опустил голову: дожили, неча сказать!..

– Что же мы теперь делать-то будем? – задумчиво проговорил он наконец. – То ли сперва нам самим тут все дело испытать, а потом послать в Москву о том грамоту, то ли скорее нарядить в Москву гонца, и пусть они там сами разбирают?.. Да!.. – вдруг вспомнил он. – А ты говорил, волхвов каких-то, что ли, на Бело-озере изловили? Где они?

– В подклети пока заперты, святый владыко, твоего суда ждут…

– Ну, это ладно… Пущай вечор приведут их ко мне…

И в то время как владыка – он просто упрел от напряжения – с дьяком Пелгуем раскидывали умом, как им лучше взять под жабры воинство сатанино, слух об измене дьяка Самсонки и попа Наума уже распространился по городу, и вольнодумцы засуетились… Боярин Григорий Тучин – он с разрешения государя прибыл на некоторое время по делам в Новгород – в последнее время все больше задумывался над чернью, которая, примазавшись к вольнодумцам, топила святое для него дело уже одним только присутствием своим, тупостью и все растущею распущенностью. Освободившись от узды церковной, они считали себя вправе утверждать, что все – «значит, все вранье» – пьянствовали, развратничали и в то же время смотрели на себя как на апостолов какой-то свободы, новых и им совершенно неясных порядков… «Можно отвергать иконы, – думал тихий боярин скорбно, – но нельзя показывать им кукиш…» Движение, которое он думал со своими дружками вести на высоты божественные чистыми и углубленными путями, вырвалось у них из рук и пошло путями неожиданными и загаженными. И потому все реже появлялся он на собраниях нововеров. Он читал и перечитывал творения святых отцов, на которых ему указал старец Нил, и часто поражался бездонной глубине мысли их, знанию души человеческой, святости их устремлений. И усмехался: ему, ушедшему из церкви, отцы Церкви были много ближе, чем единомышленник его дьяк Самсонко да поп Наум с их кукишами. Было ясно: то, что было в вере церковной ценно, для большинства оставалось запечатанным печатями нерушимыми, а доходит до толпы только то, что примешалось к чистой Божией пшенице, – плевелы, сор, копоть веков…