– Как всякая хорошая новость, дабы в конце поднять собеседнику настроение.

– Считайте, что это вам удалось на славу. – Режиссёр выдавил из себя подобие улыбки.

Дверь в зал открылась. Вооружённая шваброй, на пороге выросла фигура тёти Пани.

Придирчиво пробежав хозяйским взглядом по партеру, она чуть не задохнулась от возмущения. Её святая святых – чистота зрительного зала – наглым образом была до неприличия обезображена грязными тряпками, сломанным зонтиком и убитыми нищетой галошами.

– Не знаю, что вы здесь нарежиссировали, это дело ваше, творческое, но вот театр вы загадили отменно, от души, – кипела тётя Паня. – Из культурного места устроили городскую свалку. Всё! Моё терпение лопнуло. Теперь для вас тряпка будет лучшим аргументом от безразличия к чужому труду. Не убирать, а гонять ею я буду каждого из вас с утра до вечера, и первым у меня на очереди стоите вы, Сергей Фёдорович.

Владимирский вгляделся в уборщицу и, пугая всех, вдруг закатился в жутком истерическом смехе. Успокоившись, режиссёр низко поклонился.

– Спасибо тебе, матушка, за искренность. Браво! Какой жаркий монолог. Я не то, чтобы верю, я вижу это действо. Ни один актёр не сыграет так правдиво, как человек, доведённый до ручки. И здесь не нужно никакого пенсне, чтобы увидеть это сердцем.

Тётя Паня открыла рот. Для неё услышанное было похлеще всякой серенады под окном.

– Давайте-ка оставим на минуту все заботы, – продолжал заливать сладкозвучным голосом режиссёр, – и пойдём к вам в подсобку, причастимся чаем с баранками, поговорим о насущном, о жизни.

Кузьмич с Ангелом переглянулись.

– Как же тогда репетиция, спектакль? Их что, не будет? – спросил слесарь.

– Это всё суета, – Владимирский махнул рукой. – Театральные подмостки подождут настоящего, высокого полёта. Искусство вечно, оно вне времени и будет после нас, а мы в нём – всего лишь пассажиры. Пора подумать о душе и о том, что мы оставим после себя – чтобы не было за это стыдно.

Тётя Паня взяла режиссёра под руку.

– Пойдём, милок, брось ты эту работу. От такой режиссуры того и гляди свихнёшься. Баранок я тебе не обещаю, однако пирожками домашними с капустой угощу.

– Пирожки… – мечтательно произнёс Владимирский. – Вы не поверите, я и забыл, какие они, эти пирожки не только на вкус, но и на вид. Как это ужасно, когда забывается всё хорошее за какими-то никому не нужными надуманными делами.

В этот майский день, вопреки нелётным прогнозам Кузьмича, в Москве установилась тёплая солнечная погода.

Счастья не бывает много или мало, оно или есть, или его нет.

На балконе пятого этажа, согреваясь под лучами весеннего солнца, стояли, обнявшись, два человека. Даже от одного брошенного на них взгляда становилось ясно, что нет счастливее этой пары на всём белом свете. Но в суете будничного дня ни одному из пешеходов не было ни малейшего дела до этой идиллии, как, впрочем, и до летящей по небу странной компании.

Возглавлял воздушное трио Ворон, замыкал – Ангел, между ними, удерживаемый за руки и за ноги, как мешок с картошкой болтался Кузьмич.

Пугая вороньё и гревшихся на крыше кошек, они покружили над домом и спустились именно к этому балкону, бестактно потревожив уединение двух сердец.

– Откуда, каким ветром вас сюда занесло? – изумился Погодин, наблюдая необычное и нежданное появление визитёров.

– Сударь и сударыня, – обратился к влюблённой паре Ангел, – просим вашего снисхождения, если мы своим вероломным вторжением прервали благородное таинство. Однако спешу предупредить, что с северо-запада на ваш дом надвигаются тучи неприятностей.

– Альберт, что ты как на аудиенции у герцога Анжуйского, – прервал расшаркивания Ангела Кузьмич. – Разреши мне более доходчиво прояснить ситуацию жизни и смерти, пока нехорошие дяди, вооружённые до зубов, не успели надрать им попы.

– Кузьмич, не разыгрывайте драму, это старо, – спокойно сказал Погодин. – Разве что тогда вы не висели между небом и землёй, а, сидя на полу в моей мастерской, чуть ли не рвали на себе волосы. Думаю, ваша новость состоит в том, что нас опять окружают враги.

– Кстати, пока до этого ещё не дошло, вы бы, Семён Данилович, представили нам даму вашего сердца, – с чуть заметной обидой на выпад художника сказал слесарь.

– К чему эти церемонии, сами говорили же, что не на аудиенции, – прервала красноречие слесаря рыжеволосая особа. – Зовите меня Еленой.

– Андрей Кузьмич, для своих просто Кузьмич, – представился слесарь, галантно кивнув головой. – А это мои братья и соратники – Ангел, он же Альберт, и примкнувший к нам Ворон, он же Казимир.

– Причём примкнувший добровольно и с пребольшим удовольствием, – добавил к сказанному Ворон.

– Неподражаемо! – рассмеялась Елена. – Вы, Казимир, просто прекрасно владеете языком графа Льва Толстого.

– Пустяки, отчего же им не владеть, всё дело – в практике. После общения с Бабелем я изъясняюсь не только на языке классиков.

– Скажите, неужели всё так мрачно, как вы говорили? – спросила Елена у слесаря.

– Кузьмич у нас любитель сгущать краски, хотя, если поглубже копнуть, то он добрейшей души человек, – вмешался в разговор Погодин.

– Да, всё именно так, – сказал оттаявший от похвалы слесарь. – Пока вы, ничего не подозревая, мило коротаете время, мы, Семён Данилович, рискуя жизнью, спешили сюда, к вам, чтобы предупредить об опасности. Однако вместо слов благодарности вы изволите шутить.

– Право же, Кузьмич, я не хотел вас ничем обидеть – присоединяйтесь к нам. Однако спешу предупредить, что кроме гостеприимства и горячего чая мы вам предложить больше ничего не можем. – Погодин распахнул балконную дверь.

Тройка визитёров не без труда протиснулась в дверной проём и ввалилась в комнату.

– О чём вы, Семён, какой чай! Сейчас не до него, сваливать отсюда надо, причём очень быстро, – продолжал пророчить беду слесарь. – Иначе нам из этой квартиры останутся только два пути – или нас вынесут без венков и оркестра, или же похоронят прямо здесь, что неутешительно как в первом, так и во втором случае.

– Кузьмич, ты не прав! – возмутился Ворон. – Как же это не до чая? Извините, у меня со вчерашнего дня в клюве маковой росинки не было. Война – войной, однако завтрак ещё никто не отменял. Например, в прошлой жизни, до перевоплощения в Ворона, я имел честь до последнего вздоха служить Его Величеству Людовику XVI, так меня, прежде чем обезглавить на гильотине по приговору Национального Конвента, республиканцы сытно накормили обедом. Всё культурно, без спешки – приятно вспомнить! На смерть надо идти на сытый желудок, с благородной отрыжкой, а не с голодным урчанием в животе. Да и перед лицом врага я не хочу из-за отсутствия в моём желудке хотя бы корочки хлеба иметь бледный вид. Ведь эти невежды сочтут моё полуобморочное состояние от голода за трусость.