Нет, с Никитой мы не ссорились, более того, отношения у нас установились мирные и почти дружеские, он был молод, влюблен и растерян. Я же… сложно сказать, порой мне начинало казаться, что я ненавижу Озерцова за его приспособленность к нынешней жизни и за то, как легко и с радостью воспринимает он происходящее вокруг. И то, что совесть его не мучает, он вообще слова такого не знает, а живет сугубо своими собственными принципами, которые суть продолжение и верное толкование постулатов новой эпохи.

Потом ненависть уходила, с нею зависть и философский настрой, оставляя после себя легкую печаль да недоумение с того, что Никита упорно цепляется за мою особу. Он и вправду помогал. Комнату, в которую домоуправ подселил Оксану, мне вернули. И еще одну, из которой выселили громкое семейство в составе пятерых человек, и я не интересовался, что с ними стало. Я был слишком занят своим вновь вернувшимся одиночеством: Оксана оставила меня. Оксана забыла, более того, она предпочла делать вид, будто почти и не знакома со мной, пусть даже продолжала обитать в той же квартире, что и я, – тоже в трех комнатах, прежние жильцы которых вынуждены были съехать в связи с новыми обстоятельствами.

Изменить ситуацию я не пытался, более того, понимал, что в данном случае проще и правильнее будет позволить ей сделать свой выбор. А она его сделала, полагаю, в тот самый момент, когда впервые увидела Никиту Озерцова.

Любовь ли это была либо нечто иное, недоступное моему пониманию, но факт оставался фактом – три комнаты и пустота. Тени за окном и снова – револьвер да подзабытая уже игра. Одна пуля в барабане, взведенный курок и дуло к виску… сосчитать до десяти, и на спусковой крючок. Мгновенье дикого страха и понимание, что все еще жив.

Поначалу, когда по приглашению Озерцова Оксана стала работать в комитете, я еще надеялся, что это – ненадолго, что Никите в его непостоянстве и вечном стремлении к новому наскучит игра в любовь. Или что Оксана, разглядев истинную сущность Озерцова, испугается, отвернется, оттолкнет, но нет… то ли она не видела, то ли увиденное не пугало.

Я точно знаю, что не прошло и недели после знакомства, как отношения их стали глубоко личными, и более того – интимными. Она изменилась, похорошела, глаза вспыхнули синевой, будто по небу свет разлили, но теперь взгляд их был подарком не мне – Никите.

Что ж, верно, я и вправду слаб, если смирился, отступил, вернувшись к тому, что было. Я не винил Оксану, я был благодарен ей за то время, которое она мне подарила, и пусть к благодарности этой примешивался легкий привкус горечи, но все же… все же она имела право на счастье.

– Господи, Сергей Аполлоныч, если б ты знал, до чего я счастлив, – Никита пришел с цветами, наломал целую охапку желтых ивовых веток с пушистыми шариками «котиков» и теперь пытался засунуть их в кружку – иной емкости в кабинете не наблюдалось. Кружка же, стоило убрать руки, норовила перевернуться, и Озерцова это обстоятельство неимоверно веселило.

– А ты все хмуришься и хмуришься… с каждым днем рожа еще более постной становится, и из комнаты по вечерам носу не кажешь. Что, удивлен? Не знал, что я в гости захаживать стал?

Знал, потому и стараюсь на глаза не попадаться, точнее, наоборот, чтобы Никита мне на глаза не попадался.

– Чего мычишь? Бабу тебе найти надо, увидишь, сразу все иным станет…

Видел. Больше не хочу, и баба мне не нужна, ничего, кроме покоя, на который у меня недостает сил и смелости.

А кружка таки перевернулась, и прозрачное море воды понесло по столу соринки да мокрый серый пух ивовых цветов.

– Или тебе моя Оксанка в душу запала? – Никита ладонью смахнул воду со стола. – Она ж рассказала все… нехороша была, а теперь, значит, хороша? Упустил ты свой шанс, Сергей Аполлоныч. Смотри теперь… осторожнее.

Былой оскал-улыбка да веселые бесы в синих глазах. Вместо страху вдруг подумалось, что дети у Никиты с Оксаной будут красивые, синеглазые да темноволосые… или светловолосые, но главное, чтоб глаза, как у родителей, чистые и ясные.

– Странный ты, – Озерцов успокоился быстро, даже быстрее, чем обычно, хотя тему затронул неприятную и болезненную для нас обоих. – Вроде бы слабый, неприкаянный, как святоша, но в то же время страху в тебе нету. Почему в тебе нету страху, а, Сергей Аполлоныч?

– Есть.

– Нету, – Никита сел было на стол, прямиком в лужу воды, тут же соскочил, выругался и спешно принялся тереть мокрое рукавом гимнастерки. Правда, говорить не перестал. – Поверь мне, Сергей Аполлоныч, я чужой страх нутром чую, все боятся, даже Оксана любит, но боится, Гришка с Мишкой, те просто боятся… а ты вот нет. Тогда, в доме том, куда я тебя повез… специально же, поглядеть, чего ты стоишь и как сломаешься… любопытно стало… так вот, ты не испугался.

– Неужели? – Я вспомнил дуло, прижатое к затылку, тело поперек порога, скрип половиц под сапогами, стон недобитого «кулака» и свой страх, что со мною так же, на стул и бить, пока не сдамся, пока не раскаюсь во всем, чего делал и не делал.

– Нет, ну там ты испугался, ненадолго, но все же испугался, а потом почти сразу исчез твой страх. И теперь его нету. И вот понимаешь же, что я тебя изничтожить могу, как вошь… раз, и нету боле Сергея Аполлоновича… и обвинениев искать не надо, и суда устраивать, – Никита медленно, нарочито медленно расстегнул кобуру, вытащил «наган». – Заряженный. Теперь к голове…

Дуло уперлось в затылок, совсем как в тот раз. Вот странность, страха и вправду не было, страх остался за гранью, где-то вместе с желанием жить и утерянным светом Оксаниных глаз.

– Видишь, все равно тебе… – Никита не пошел до конца, более того, смутился, покраснел и с непонятной поспешностью убрал «наган» на место. – Это потому, что веришь, будто Бог защитит? А если Бога больше нет? Зачем тогда под крестом ходить?

Я не ответил, а Озерцов вдруг сменил тему. Однако нечто мне подсказывало: разговор этот будет иметь продолжение.

– Крест-то у тебя не поповский. Я помню, Сергей Аполлоныч. Горячий он был. И живой. А тот мертвый…

– Этот мертвый, – не знаю, зачем я стал уточнять, но Озерцов только хмыкнул презрительно и отвернулся. А рассыпавшиеся по столу ветки отправил в мусорное ведро. Оно, в отличие от кружки, не перевернулось.

– Осталось привезти еще прочую банду, – Костик был недоволен, страшно недоволен и даже не пытался это недовольство скрывать. – Ты тоже всех пригреешь, за всех заплатишь… меценатка, мать твою.

Он нервно дернул за галстук. Галстуки Костик не любил и надевал лишь в исключительных случаях, наверное, сегодня именно такой, надо бы спросить, но не хочется. Вообще, я томилась желанием поскорее свернуть неприятную беседу и уйти из кафе. Зачем я пригласила его сюда? Хотя нет, это он меня пригласил, а я охотно откликнулась, надеясь хоть ненадолго вырваться из круга проблем, которых с каждым днем становилось все больше. И дело даже не в работе – там все идет по накатанной, и присутствие мое не столь и необходимо. Дело в Гейни, в Даниле, который снова превращается в чуждое, агрессивное существо, и в моей неспособности что-либо изменить. Нет, мы не ссоримся, Гейни вежлива, услужлива и назойлива до тошноты, а Данила молчалив и замкнут, на мои вопросы отвечает односложно, вымученно, с явной неохотой, а вот чтобы самому заговорить…