– То есть вы наугад, что ли, решения принимаете? – уточнила я.

– Не-е-ет, наугад – это когда монетку кидают. Это другое. – Палыч затянулся толстой кубинской сигарой, помолчал пять секунд и продолжил. – Это, скорее, вопрос психологии. Вот, смотри. Мы в детстве с пацанами дрались. Тебя какое-нибудь рыло грузит не совсем по понятиям, и ты его немного в висок прикладываешь. И тут надо с силой угадать. Дать ему так, чтобы он, с одной стороны, не обмяк, а с другой – не возникло желания ответить. Если дашь сильнее – статья. Дашь слабее – он ответит и подумает, что ты слабак.

– Понятно. Дожать, но не пережать.

– В бизнесе, кстати, то же самое. И в политике. В этом твоем шоу-бизнесе. Интуиция – это способность понимать, кого и как сильно треснуть, чтобы свое получить. Когда на тебя идет группа, то, опять же, интуиция должна подсказать, кто там у них вожак. И косить его. Или вступать в переговоры.

Признаюсь честно, общение с «выжившими в 90-х» дало мне много полезных знаний. Они аккумулировали в себе интересную, самобытную мудрость, которая не потеряла актуальности и сегодня.

Однако политические события того времени складывались таким образом, что мне стало отчетливо понятно – пункт четыре невыполним. Вместо конкурентной и честной предвыборной борьбы за симпатии избирателей в городе начали бушевать подковерные интриги и настоящие войны. Мне все чаще стало казаться, что я в этом действе не актриса, а зритель. Причем не самый желанный зритель.

Опять полчища политиков терзали шкуру неубитого медведя, что-то просчитывали, делили кресла. У меня еще оставалась надежда, что черт с ними, с политиками, но может, самим людям нужно что-то новое, свежее, доброе, чистое, светлое?

Ошиблась.

Где-то в середине кампании я проводила во дворе встречу с избирателями, на которой состоялся характерный диалог с «уподъездными» бабушками и дедушками:

– Юленька, внученька, мы тебя очень любим, – сказали уже ближе к концу встречи эти бабушки. – Ты девка молодец, красивая, толковая. Но депутатство – это не твое. У нас тут своя есть. Депутатка. Она, конечно, ни черта не делает, но в ней не жалко разочаровываться. А у тебя если не получится, нам будет горько в тебе разочароваться. Не лезь в эту грязищу, возвращайся на сцену, дари людям радость.

– Но как же, я ведь так много могу сделать, показать новый стандарт работы депутата… – начала я.

– Кому ты что будешь показывать? Очнись. Никому ничего не надо. Эти, во власти, сами по себе, мы тут – сами. И хорошо, если на нас не будут обращать внимания. Так как-то спокойнее, – продолжили бабулечки.

– Но сами же говорите, проблемы, – не сдавалась я.

– Юленька, сто лет сами решали. И еще пять годков порешаем. Не страшно. – И они – каждая – обняли меня крепко, погладили по голове и с улыбкой, какая бывает только у того, кто прощается, сказали: – береги себя.

А прозвучало как «прощай». И я намек поняла.

Я шла после встречи вместе с подругами. Уже стемнело, но кроме нас на улицах было несколько живых людей и сотни бумажных Михалковых, наклеенных на заборы – мои агитационные плакаты. Я там, как комсомолка, в красной косынке.

Я шла вдоль забора и с чувством полнейшего безразличия срывала портреты. Где-то получалось неудачно, отдиралась только половина и позади меня оставалась висеть одноглазая девушка в красной косынке и по фамилии «… АЛКОВА».

Во время этой прогулки мне сообщили по телефону, что вокруг меня затевается какая-то непристойная возня, и меня хотят по суду снять с выборов. Как-то это все звучало утомительно, мелко, бессмысленно. Да, мне внезапно бессмысленным показалось все вокруг. Случился полнейший упадок сил. У меня была какая-то обида и злость на саму себя, что я во второй раз проявила наивность и поверила тем, кому верить никогда нельзя – политикам. Вся эта усталость, утомление, копившееся пару недель, сложились с разговором с бабушками, с новостями об очередной чуждой для меня возне. Я поняла, что нахожусь на пределе.

Уже когда почти стемнело, мы приковыляли на автостоянку, расположенную в тупичке, в окружении старых пятиэтажек. Горел один фонарь. Передо мной стояло заброшенное здание, в прошлом, вероятно, школа или детский сад. Сквозь печальную черноту оконных проемов отчетливо был слышен запах сырости и плесени, чего-то, что уже отжило, какого-то неактуального, безвозвратно ушедшего прошлого. Справа, где-то с первого этажа пятиэтажки, доносились звуки семейной ссоры. Муж бил жену. Но, судя по всему, жена отвечала ему тем же. Справа ребенок на улице кричал куда-то в сторону балкона четвертого этажа «мама-мама».

Мимо по ветру прошелестел пакет вперемешку с пылью. Выли собаки. Я села на деревянный ящик. Закрыла ладонями глаза и разрыдалась. Мне было чертовски хреново, настолько, что чувствовалась просто физическая боль: «Боже, что я тут делаю? Зачем это все?»

Это была совершенно беспомощная истерика. Из меня забрали всю энергию и взамен не дали совершенно ничего. Никакого полета души, никакого вдохновения. Я набрала номер куратора и с мольбой обратилась к нему: «N., пожалуйста, сними меня с этих выборов. Я – все. Пас. Я не могу больше. Я просто уничтожена».

Именно в тот момент я приняла окончательное решение – уехать из Екатеринбурга навсегда. Я бесконечно люблю свой город. Там остаются дорогие моему сердцу люди. Подруги, друзья. Их мало, но они есть. В конце концов, там моя мамочка.

Именно в тот момент я приняла еще одно окончательное решение – уйти из «Уральских Пельменей». Подошел к концу какой-то очередной жизненный цикл. Надвигался очередной этап, когда надо было уходить от повседневности.

Перемен!

Спустя несколько дней меня по суду окончательно сняли с выборов. Лето катилось к закату.

На протяжении многих лет я старалась не иметь дела с прошлым. Мне казалось, что увлечение историей приводит к чрезвычайной меланхолии и тормозит движение вперед. Я была главным пропагандистом идеи о том, что надо устремлять взгляд в светлое будущее, идти широким шагом в завтрашний день. Бежать как Усейн Болт, останавливаясь только на кружку латте.

В ноябре я в последний раз встретилась с куратором. В полумраке я откинулась в кресле, закрыла глаза. Никого не хотелось видеть. И слышать. Я прекрасно понимала, что это мой последний с ним разговор, который вообще непонятно о чем вести. Все уже было сделано, финиш. Расход.

– N., вот скажи мне, зачем я вообще пошла на эти выборы? Ради чего?

– Ты сейчас не осознаешь, что они преподнесли тебе важный урок.

– О чем ты говоришь? Я попала в чудовищный политический переплет, какую-то мрачную хичкоковскую драму, где непонятно, кто друг, а кто враг. У меня полнейшее разочарование в людях. Чувствую себя использованной тряпкой.

– Что ты сейчас больше всего хочешь?

– Уехать отсюда. Даже не так – я хочу сбежать. Не глядя.