И Дрейк сказал, что свободного времени у него более чем достаточно.

К музею они подошли в молчании. Дрейк пропустил доктора вперед, а сам задержался перед входом. Ему нужно было спокойно подумать об этих удивительных совпадениях, начиная с его встречи с Дуги Арнольдом, и обо всем, что ему рассказал доктор. Закурив сигарету, он смотрел на потоки людей, перемещавшихся вдоль Ривер-стрит. Так много самых разных жизней, и никого знакомого. Дрейк оглянулся на здание музея, щелчком послал окурок в сточную канаву и с тяжелым чувством поднялся по ступеням, ничего не ожидая от этой музейной экскурсии.

Он до сих пор ни разу не бывал в музеях. Какая-то особенная, глубокая тишина в здании его удивила, но удивление оказалось приятным. Воздух был прохладен, и в целом обстановка настраивала на серьезный, торжественный лад. Примерно так, как это должно быть в церкви. Он вспомнил о негромком, но решительном заявлении Дивнии на исходе «Ночи слез». Я верю в тебя. Так она сказала.

Шаги гулко отдавались под сводами, и звуки его суетливой лондонской походки казались неуместными на мозаичных каменных плитах зала, через который он шел к лестнице на второй этаж.

Доктор Арнольд встретил его наверху и сразу повел направо в небольшую галерею. У дальней от входа стены они остановились перед одной картиной. Свет от окна, проходя над плечом доктора, освещал лицо на портрете.

Вот она, раздался голос доктора. Та самая молодая женщина, в которую влюбился Уильям Лад. Я полагаю, это и есть наша русалка.

Сейчас Дрейк отчетливо слышал собственное дыхание и каждый удар своего сердца, ощущал пульсацию крови в сонной артерии, на запястьях и в паху. Он отметил про себя размер картины, оценил красоту лица, смотревшего с полотна, и особенно глаза: темные, печальные, загадочные. Вечернее солнце легло на ее правую щеку, подчеркнув темно-медовый, коричневый оттенок кожи.

Дрейк повернулся к доктору Арнольду, но не успел открыть рот, как доктор его опередил.

Такого вы не ожидали, верно? А теперь представьте ее здесь, живую, мистер Дрейк. Представьте непонимание и страх обывателей. А также их подозрительность. В пятидесятых годах прошлого века на американском Юге, помимо рабов, существовали и свободные негры, мужчины и женщины. Я специально изучил эту тему. Их было немного, но они были. Возможно, и эта женщина была свободной, а может, Уильям Лад выкупил ее из рабства – тут нам остается лишь строить догадки. Ее тяга к воде – к чистоте, если угодно, – вполне объяснима, если учесть, через что ей, скорее всего, пришлось пройти. В какой-то степени это сродни крещенскому таинству: очищение от греха посредством погружения в воду.

Дрейк вновь повернулся к портрету. На лбу женщины, как бриллианты, сверкали крупные капли воды, заодно маскируя шрам над бровью. Вода стекала с ее черных волос, откинутых за спину. Высокая пышная грудь, золотая цепочка на шее и маленький перламутровый медальон – тот самый, в котором хранился зов ее дочери. Но на полных красных губах не было ни улыбки, ни намека на песню; была лишь невысказанная, но угадываемая история: повесть о том, как ее захватили работорговцы и увезли через океан, чтобы продать на аукционе. И те же чувственные губы, пробуждавшие желание в сотнях моряков, однажды уткнулись в шею Уильяма Лада, как форштевень в волну на полном ходу; и он пообещал ей свободу, а она доверила ему свою жизнь. Лодочный сарай дал им кров, тогда как река, периодически разбухающая и гонимая вспять приливами, нашептывала и напоминала о мерзких эпизодах ее прошлого: «Смой это с себя. Смой с себя их следы». И еще этот загадочный взгляд – он буквально не отпускал Дрейка.

Так вот какой она была: «Дева моря», ок. 1857 г. Художник: Альфред Уоррен. От анонимного дарителя.

Так вот куда переместилась та самая картина, чей размер соответствовал светлому пятну на закопченной стене лодочного сарая. Для Уильяма Лада она была ложным окном в прошлое.

Уже стемнело, когда они доехали до луга, спускавшегося к реке. Дрейк вылез из машины и помахал доктору, пока тот разворачивался на старом тракте. Потом устало сел на придорожный камень и поглядел на «волшебную лозу». В ней была суть всего, что он услышал и увидел в течение этого дня, и сейчас она казалась более увесистой, чем в тот момент, когда он впервые взял ее в руки. Дрейк пытался вежливо отказаться, однако доктор настоял. Никто не может полноправно владеть такими предметами, сказал он. Их только одалживают на время.

Успокойся, сказал Дрейк самому себе. На сегодня с меня хватит.

И, закатав брюки, пошел через луг по мокрой траве. Утром он придумает, что сказать старой Дивнии при встрече, а сейчас он слишком устал, чтобы сочинять истории, да и после такого дня он просто не смог бы соврать.

Выйдя на лесную тропу, он сквозь ветви разглядел свет лампы, оставленной перед дверью лодочного сарая. Неужели она заранее знала, что он вернется? Тело наливалось свинцовой тяжестью. Все, что он сейчас хотел, – это зайти внутрь, покурить и пропустить стаканчик, но со стороны фургона голос Дивнии произнес его имя, и Дрейк не мог не откликнуться на зов. Чемодан он оставил снаружи, рядом со ступеньками.

Войдя в жарко натопленное помещение, он едва разглядел хозяйку: лишь пара огромных, исполненных ожидания глаз смотрела на него из-под целой груды одеял.

Негоже спать в очках, сказал Дрейк и, наклонившись, снял их с ее носа.

Я только прилегла и, должно быть, задремала.

Похоже на то.

Я тебя ждала.

Это я уже понял.

Возникла пауза.

Вижу, ты побывал у парикмахера.

Да.

Славно выглядишь. Прямо щеголь.

Потом она указала на его руку.

Что там у тебя?

Дрейк протянул ей «волшебную лозу». Старуха потрогала сухую шероховатую ветку.

Это одна из моих? – спросила она.

Да. Ты дала ее одному человеку много лет назад.

В самом деле?

Да. Это было года через четыре после Первой мировой. К тебе приезжал доктор. Ты его помнишь?

Доктор?

Да, доктор Арнольд. Тот самый человек, которому я доставил письмо.

Глаза старухи затуманились.

Сейчас я не в силах что-либо вспомнить, Дрейк.

Ничего страшного.

Я ведь не обязана помнить все?

Конечно, ты не обязана, сказал он и поправил ее одеяло. Я тут подумал… – начал Дрейк.

О чем?