— Ах, дорогая, ты счастливица! — произнесла Беатриса, опершись на руку Камилла, как будто утомленная внутренней борьбой.

— Да, я счастлива! — с горечью ответила несчастная Фелисите.

Подруги, устав от долгой ходьбы, опустились на скамейку.

— А я-то! Знать об изменах Конти и молча сносить их!

— Почему бы тебе не расстаться с ним? — живо спросила Фелисите, поняв, что наступил наконец долгожданный час, когда пора нанести решительный удар.

— Я не смею.

— О, бедное дитя...

Они сидели несколько мгновений неподвижно, глядя на купу деревьев.

— Пойду потороплю завтрак, — сказала Камилл, — ужасно хочется есть после прогулки.

— А я после нашего разговора не смогу проглотить ни куска, — возразила маркиза.

Фигура Беатрисы в прелестном белом утреннем наряде четко выделялась на фоне зеленой листвы. Каллист потихоньку выскользнул из гостиной в сад и с равнодушным видом зашагал по аллее, — пусть Беатриса подумает, что он встретился с ней случайно: и в самом деле, когда юноша вдруг возник перед маркизой, она вздрогнула от неожиданности.

— Чем, сударыня, я имел несчастье не понравиться вам вчера? — спросил Каллист после первых незначительных фраз.

— Вы не можете мне нравиться или не нравиться, — произнесла она мягко.

Тон ее голоса, весь ее вид, ее пленительная улыбка ободрили Каллиста.

— Я безразличен вам, — сказал он, и в голосе его задрожали слезы.

— Мы и должны оставаться безразличными друг другу, — ответила маркиза. — Ведь у нас общая с вами привязанность к...

— Нет, — возразил Каллист, — я любил Камилла, но не люблю ее больше.

— Тогда чем же вы занимаетесь каждое утро? — возразила маркиза с вероломной улыбкой. — Не думаю, чтобы Фелисите, при всем ее пристрастии к табаку, предпочла вам, Каллист, сигару. Да боюсь, что и вы, при всем вашем восхищении женщинами-писательницами, не способны читать их романы четыре часа подряд.

— Значит, вы все знаете? — простодушно воскликнул юный бретонец, и все лицо его озарилось счастьем, — ведь перед ним был его обожаемый кумир.

— Каллист, — яростно закричала Фелисите; она подошла к скамейке, схватила Каллиста за руку, отвела его в сторону и сказала: — Так-то вы держите ваше слово!

До ушей маркизы долетел этот упрек, она видела, как мадемуазель де Туш направилась к дому, увлекая за собой Каллиста, ее поразило признание юноши, хотя она ничего в нем не поняла. Г-же Рошфид было далеко до проницательного Клода Виньона. Подоплека той страшной и возвышенной роли, которую добровольно взяла на себя Фелисите, свидетельствовала о мужестве и вместе с тем коварстве; на такой шаг женщина идет лишь в самом крайнем случае. И здесь разбивается ее сердце, здесь кончаются ее обычные женские чувства, она вступает на стезю самоотречения, которая ведет в ад или же на небеса.

Во время завтрака, на котором присутствовал и Каллист, маркиза, благородная и гордая от природы, уже справилась с собой и решила задушить ростки любви, пробивавшиеся в ее сердце.

На сей раз она оставила свою жестокость и холодность в отношении Каллиста: она обращалась с ним безразлично-ласково, и каждое ее слово еще больше огорчало юношу. Фелисите снова предложила совершить послезавтра прогулку, чтобы полюбоваться весьма своеобразным пейзажем, который открывается взору между Тушем, Круазиком и местечком Батц. Она попросила Каллиста заблаговременно достать лодку и сговориться с матросами на тот случай, если путникам вдруг захочется прокатиться по морю. Сама она обещала позаботиться о припасах, о лошадях, бралась устроить все так, чтобы прогулка не была утомительной. Но Беатриса наотрез отказалась ехать, заявив, что она совсем не расположена бродить по здешним местам. Лицо Каллиста, дышавшее неподдельной радостью в начале их беседы, сразу омрачилось.

— Чего же вы боитесь, дорогая? — осведомилась Фелисите.

— Мое положение слишком сложно, я рискую не только репутацией, но и своим счастьем, — напыщенно произнесла Беатриса, глядя на юного бретонца. — Вы не представляете себе, как ревнив Конти; если он узнает...

— Да кто же ему скажет?

— А вдруг он приедет за мной?

При этих словах Каллист побледнел. Несмотря на настойчивые просьбы Фелисите и не менее настойчивые мольбы юного дю Геника, г-жа де Рошфид оставалась непреклонной и проявила то, что Камилл Мопен называла «обычным Беатрисиным упрямством». Вопреки надеждам, которые внушала ему Фелисите, юноша покинул Туш в полном отчаянии, которое у влюбленных граничит с безумием.

Вернувшись домой, он заперся в своей комнате, сошел вниз только к обеду и, посидев из вежливости с родными, снова удалился к себе. В десять часов вечера Фанни, встревоженная поведением сына, поднялась к нему и увидела, что Каллист что-то строчит, сидя среди скомканных и разорванных бумажек; он писал прямо Беатрисе, не доверяя Фелисите; он вспоминал, как маркиза приняла его признания в саду, и чувствовал себя чуть не победителем. Заметим, что, как это ни странно, первое любовное послание никогда не бывает непосредственным, горячим излиянием души. Садясь за письменный стол, молодой влюбленный, сохранивший чистоту сердца и ума, переживает такое бурное кипение чувств, что трудно назвать его послание обычным письмом, — это скорее выжимка из множества начатых и незаконченных, переписанных наново и отвергнутых им писем. Вот тот вариант, с которым Каллист познакомил свою бедную мать, остолбеневшую от изумления. Ей казалось, что их старый дом охвачен пламенем, что любовь ее сына пылает в нем, как зловещий пожар.

От Каллиста к Беатрисе

«Сударыня, я любил Вас еще тогда, когда Вы были для меня только мечтой; судите же сами, какой силы достигла моя любовь при виде Вас. Действительность превзошла самые смелые мечты. И я в отчаянии, ибо, сказав Вам, что Вы прекрасны, я ничего не смогу добавить к тому, что Вы уже давно знаете сами; добавлю одно — Ваша красота, быть может, еще никогда не пробуждала ни в ком таких чувств, какие пробудила она во мне. Вы не только прекрасны, Вы прекрасны на тысячи ладов; думая о Вас денно и нощно, я изучил вас, я проник в тайны Вашей души и Вашего сердца, постиг неоцененные тонкости Вашего характера. Да и понимал ли Вас кто-нибудь когда-либо? Вас, столь достойную обожания и поклонения? Так знайте же, каждое Ваше достоинство находит родственный отклик в моем сердце: Вы так же горды, как и я сам, благородство Ваших взглядов, изящество Вашей осанки, грация Ваших движений, все в Вас находится в чудесной гармонии с мыслями, с сокровенными стремлениями Вашей души, и, разгадав их, я имею смелость полагать, что достоин Вас. Если бы я не стал в течение этих нескольких дней Вашим вторым «я», разве осмелился бы я писать Вам о себе? Читать мое письмо будет актом эгоизма с Вашей стороны, ибо речь здесь идет о Вас самой, а не о Каллисте. Чтобы написать Вам, Беатриса, я смирил свои двадцать лет, посягнул на самого себя, любовь состарила мою мысль, или, быть может, она постарела по Вашей милости за эту неделю мучительных, чудовищных страданий, которые Вы причинили мне, — впрочем, помимо своей воли. Не считайте же меня одним из тех заурядных воздыхателей, которых Вы совершенно справедливо высмеиваете. Не велика заслуга полюбить молодую, прекрасную, умную, благородную женщину! Увы, я и не мечтаю даже чем-нибудь заслужить Вас. Что я для Вас? Дитя, которого влечет к себе блеск красоты и величье души, подобно тому как влечет мотылька к яркому огню. Я знаю, Вы растопчете цветы моей души, но я буду бесконечно, безмерно счастлив, чувствуя, как Ваши прелестные ножки топчут мою душу. Безграничная преданность, беспредельная вера, пламенная любовь, все эти богатства любящего и искреннего сердца — ничто; они нужны тому, кто страстно любит, но они бессильны вызвать ответную любовь. Минутами мне кажется даже, что мраморный кумир и тот потеплел бы от такого пламенного поклонения, но нет, когда я встречаю Ваш суровый и холодный взгляд, я сам леденею. Моя любовь немеет перед Вашим презрением. Почему? Не может же быть Ваша ненависть ко мне сильнее моей любви к Вам, так почему же более слабое чувство должно взять верх над чувством более сильным? Я любил Фелисите всеми силами своего сердца: увидев Вас, я забыл ее в один день, в одну минуту. Она была заблуждением, а Вы, — Вы истина. Вы разрушили, сами того не зная, мое счастье, и я не прошу у Вас ничего взамен. Я любил Фелисите, не питая никаких надежд, и Вас также я люблю безнадежно: ничто не изменилось, кроме самого божества. Я был идолопоклонником, а стал христианином — вот и все. Однако благодаря Вам я знаю теперь, что любить — это самое высшее счастье, только после него поставлю я счастье быть любимым. По утверждению Камилла, любить на короткий срок — значит, не любить совсем; любовь, которая не растет с каждым днем, что это за мелкое и жалкое чувство! Для того чтобы расти, любовь должна верить, что ей несть конца, а Фелисите предчувствовала закат нашего солнца. При виде Вас я понял правоту ее слов, против которых я восставал со всей силой моей юности, со всем неистовством моих желаний, со всем неумолимым деспотизмом моих двадцати лет. Я плакал, и несравненная Фелисите плакала вместе со мной. Вас я могу любить на земле и на небесах, как любят самого господа бога. Если бы Вы любили меня, Вам незачем было бы приводить те соображения, которыми Фелисите старалась умерить мой пыл. Мы оба молоды, у нас у обоих сильные крылья, и мы оба можем воспарить под самый небосвод, не боясь бури, которая страшила эту орлицу. Но что я говорю?